— Я узнал, что ваша матушка была знакома с особой, в которую много лет назад молодой Конрад был якобы безнадежно влюблен, — начал он.
— Кажется…
Вахицкий продолжал смотреть в сторону.
— Панна Барбра умерла, господин адвокат.
"О господи!" — чуть не воскликнул Гроссенбсрг, но вовремя сдержался.
— Вы правильно сделали, что пришли, — сказал он и пододвинул Леону кресло.
— Я должен… обязан вам кое-что рассказать. Это я… я приказал… по-видимому, я приказал ее убить.
— Кого? — не понял Гроссенберг и даже попятился. Хотя своим адвокатским ухом тотчас уловил словечко, которое заставило бы задуматься всякого юриста. — Вы сказали: по-видимому? Что это означает? — спросил он.
— Панна Дзвонигай, — послышалось в ответ, — умерла в больнице, не приходя в сознание…
Вахицкий по-прежнему стоял в оконной нише.
— Вы мне когда-то говорили, что носите при себе оружие, — вдруг вспомнил адвокат. — Что нашли среди материнских вещей маленький пистолет…
— Совершенно верно… — Леон сунул руку во внутренний карман пиджака и, секунду поколебавшись, вытащил оттуда крохотный прямоугольник, сплошь инкрустированный перламутром, только дуло чернело. Гроссенберг вопросительно посмотрел на него.
— Пистолет здесь ни при чем, — услыхал он. — Это случилось, когда я перенес лампу… с одного конца стойки на другой…
Лампа, лампа? Он уже мне что-то говорил про лампу… Адвокат вспомнил чаепитие в "Бристоле", когда он услышал из уст Вахицкого какую-то несусветную — и уж во всяком случае абсолютно бессвязную — чепуху: рассказ о посещении лавки ювелира на Паленках и о его настольной лампе. Что это могло означать?.. Впрочем, в данный момент важнее было другое.
— И все же вы сказали "по-видимому", — повторил Гроссенберг. — Раз "по-видимому", значит, вы не должны чувствовать себя виновным.
— Напротив… Я чувствую себя виновным… С головы до ног.
— Но… при каких обстоятельствах это произошло?
— Я для того и пришел, чтобы вам все рассказать…
— Она была ранена?..
— Нет, нет… Но вы понимаете, какая у меня мелькнула мысль? Неужели правда не понимаете?.. — воскликнул Вахицкий, словно удивившись, отчего в глазах хозяина в свою очередь появилось недоумение. И по-птичьи клюнул что-то в воздухе. — А между тем… это так просто!.. — Рука его поднялась вверх, причем пальцы он сложил так, будто держал в них щепотку какого-то порошка. — Подумайте хорошенько, господин адвокат, просто подумайте. Существуют лекарства — это всякий знает, — которые вызывают расширение зрачков. Есть такие, верно? Есть! Но есть и другие, от которых зрачки — наоборот — становятся маленькими, как точечки… Так я себе это представляю. — Леон говорил с лихорадочной торопливостью, проглатывая слоги. — Теперь вы, верно, уже догадываетесь, да? Догадываетесь, к чему я веду?
Адвокат молчал; он знал, что вопросами только еще больше все запутает.
— Ну как же! — изумленно воскликнул Вахицкий. — Это же напрашивается само собой… — Он пошевелил пальцами, словно высыпал невидимый порошок себе на ладонь. — Берется, скажем, щепотка какого-то яда, действие которого проявляется в расширении зрачков… А затем добавляется двойная доза чего-нибудь… пускай даже безвредного, но вызывающего, наоборот, их сужение. Теперь вам понятно, что тогда получается? Признаки отравления противоречивы… симптомы не-ти-пич-ны, как сказала медсестра… Не-ти-пич-ны… Зрачки не расширились, чего следовало ожидать, а, напротив, сделались крохотные, как точечки!.. Так я себе это представляю, ха… А ведь подобным образом можно подействовать не только на зрачки… должно быть. Полагаю, нетрудно вызвать и судороги, и конвульсии, и уж не знаю что еще, лишь бы только затемнить картину… Все очень просто, а? Ха…
— Перейдем в столовую, — ответил Гроссенберг. Он старался сохранять безучастный вид. — Вы сегодня что-нибудь ели?
— Ел?.. Господин адвокат!
— Мама просила вас остаться к ужину. Она поняла, что с вами что-то случилось… — Тут как будто между Леоном и горящей под потолком люстрой пронеслось облако, отбросившее тень на его лицо. — Не беспокойтесь, — поспешил добавить адвокат, — вам не придется вести за столом светскую беседу… Матушка к нам не выйдет.
Не похоже было, что Леон его слышал. Почти как слепой, последовал за ним в прихожую, но на пороге столовой вдруг остановился.
— Я сегодня был на Мазовецкой, — проговорил он. — Запомнил подъезд, как-то вечером провожал ее домой… Ха, у нее в комнате висят эти проклятые… локомотивы… — Он машинально сел за стол. — Пять или шесть локомотивов, поверить трудно!..
— Перед вами стоит наливка, — сказал адвокат насколько мог спокойно; он и руками старался двигать как можно медленнее. Однако нарочитое это спокойствие в воздухе над столом сталкивалось с беспокойством гостя и, пожалуй, уступало его натиску. — Абрикосовая настойка, маминого изготовления… Вообще-то она не любит… гм… пьющих. Но ради вас сделала исключение.
— А-а-а… ну да… Я ей сказал, что вы стали хуже ко мне относиться… из-за моего пристрастия к спиртному. Я еще в прошлый раз это заметил, ну и сейчас, ха… пришлось признаться пани… Гроссенберг… Другого способа увидеться с вами сегодня я не нашел… — Губы и щеки Леона отразили его усилия соблюсти правила хорошего тона. Впрочем, видно, у него действительно не было ни сил, ни времени извиняться и говорить любезности. — Локомотивы… — повторил он и обвел взглядом стены столовой. — Вот у вас, например, висят рыбы, виноград… натюрморты… А почему у нее в комнате?.. Нет, это чепуха! — воскликнул он. — Какая тут может быть связь — просто совпадение… — И снова посмотрел на адвоката невидящим взором. — Так вот, вхожу я в подъезд и подымаюсь по лестнице на второй этаж. Звоню сначала в квартиру слева, потом справа. "Простите, здесь живет панна Барбра Дзвонигай! Такая брюнетка". — "Спросите на третьем этаже, у инженера…" На третьем этаже из двери выходит растрепанная пожилая дама, супруга инженера. "Вы уже знаете, что случилось?" — спрашиваю. "Знаю… — Она даже побледнела. — Вы ей случайно не родственник?" Я покачал головой. "Мне бы только хотелось взглянуть, как она жила. Разрешите?" — "В мужнином кабинете, прошу вас!" Открывает дверь, и тут в глаза мне бросаются локомотивы… Довольно большие фотографии в черных рамках. А на одной, продолговатой, мало что паровоз изображен — еще и целый пассажирский состав. Висят над черным кожаным диваном, над закрытым раздвижной крышкой письменным столом… "Почему? — задаю себе вопрос. — Что за неслыханная, дикая идея фо-то-графировать фантомы… рожденные пьяным умом!.." "Простите, — спрашиваю, — это ее… ее локомотивы?" И указываю пальцем. "Нет, что вы! Мой муж, инженер, работал на железной дороге…" — "А пан инженер дома?" Появляется старичок в черном костюме и красных домашних туфлях. "Папочка, — говорит его супруга, — это родственник панны Дзвонигай". "Ах, — восклицает старичок, — какое несчастье!.." "Вы случайно не из Львова родом?" — спрашиваю. "Нет!" На лицах удивление, оба испокон веку живут в Варшаве. Тогда я им что-то сказал по-украински. Вижу, вытаращили глаза — и ни бум-бум… Тут я и подумал: пожалуй, это не то… какое там! Старички невинны как младенцы…
— Вы что, предполагаете… — начал Гроссенберг.
Вахицкий, пока рассказывал, вылил уже три рюмки и теперь держал в руке четвертую.
— Сейчас я поеду… поеду… — медленно проговорил он. Вероятно, он садился в свой страшный поезд, который вот-вот должен был тронуться под вой локомотива. Зеленоватый напряженный его взор, словно кого-то гипнотизируя, был устремлен в пространство. — Сам не знаю, что я предполагаю… Иногда мне кажется, что все между собой связано и я не имею права ничего считать случайностью. Ничего… Что, например, означали эти зубы, эта вставная челюсть?.. Ха, вы еще не знаете, что перед этим… Перед этим ужасным случаем я был в одной конторе на Маршалковской… Неважно, впрочем, в какой… — Он похлопал ладонью по боковому карману пиджака и с восклицанием: "Чтоб чего-нибудь не забыть!" — вытащил оттуда толстый конверт, который положил на стол возле своего прибора. Когда он убрал руку, адвокат с удивлением прочитал на конверте свою фамилию. — И там, представьте, какой-то жандарм принес ему, ему нижнюю вставную челюсть… Как вам это нравится: челюсть! Ни с того ни с сего — вставные зубы… — Адвокат по-прежнему не перебивал Вахицкого, терпеливо выжидая, пока неясности не прояснятся сами: должно же когда-нибудь из-за мглистых облаков недосказанности проглянуть чистое небо смысла. — Но в том-то и штука, что я могу, не рискуя ошибиться и ничем не отягощая свою совесть… ха, пренебречь этими зубами, как… как, скажем, элементом орнамента… Этакая проделка судьбы, касающаяся исключительно профессии того господина, ну и еще жандарма, а ко мне не имеющая отношения. Так же, как и эти локомотивы… Вот, пожалуйста!.. — Леон нарисовал пальцем на скатерти что-то вроде подковы. — Вот вам вставная челюсть… Что в ней такого, отчего жандарм мог… прийти в восхищение? Что? Теперь вы понимаете, о чем я подумал? Нет? Неужели правда не понимаете?.. — воскликнул Вахицкий, опять словно бы удивившись. — Это ведь ясно как божий день… Между искусственными зубами не делают промежутков, они сливаются в одно целое — просто, да? Вот так. Что-то вроде подковки… — Он снова начертил на скатерти дугу. — Зубы внутри могли быть полые… Так мне кажется… обычный тайничок, ничего больше. Зачем им такое понадобилось? Ну это уже не моя забота, это их дело… ха, — фыркнул он с горечью. — Нет! Я почти уверен, что ко мне это отношения не имело. Так же, как и локомотивы! Только… тут есть одно любопытное обстоятельство… А именно: в "Спортивном" я познакомился с двумя якобы дантистами… Дантисты! Разумеется, я и об этом думал… А… а может быть, это просто жаргон, как вы считаете? Может, людей, выполняющих… особые поручения, называют дантистами… А… а, допустим, человек, который пырнет кого-то ножом, у них будет называться хирургом? А?.. Вы все еще не понимаете, к чему я клоню…
