— Черт подери! Локомотивы! — повторил он. — Теперь вы понимаете, какое это было для меня… скажем, потрясение, когда я их увидел над ее постелью. Над черным кожаным диваном… Я подумал: наверное, все же кто-то подглядывает, что творится у меня в голове, когда после выпивки начинаются эти… ну, мои путешествия… Ведь про них, про эти поезда, я, ей-богу, никому не рассказывал! Что же тогда получается? Мой курьерский — просто так, ни с того ни с сего — появляется над ее изголовьем… Разумеется, это чепуха, суеверие! — закричал Леон. — Ну а… например, сломанный замочек моего несессера — тоже суеверие?.. Вы можете сказать: у меня что-то искали… Верно. — И он похлопал ладонью по груди в том месте, где, вероятно, держал в кармане пиджака бумажник. — Они могли искать… эту обугленную записку… Только… только было это в "Бристоле", а там произошла еще одна странная история… Зачем, спрашивается, старичок коридорный, который обслуживает шестой этаж, показывал мне фото неизвестной молодой парочки, выходящей от "Братьев Пакульских"?.. Что это были за люди? Тоже украинцы? А может… может быть, немцы?.. И почему он именно ко мне обратился?.. А? Допустим, ему хотелось увидеть выражение моего лица. Ха, что ж… Разумеется, выходя из комнаты, я изобразил на своей физиономии смущение. Хотите знать мою реакцию? Глядите! Я искал опасностей… И чем это кончилось, о боже…

Впервые у него вырвалось подобное восклицание, выдающее уже не только пристыженность или маскирующее эту пристыженность высокомерие, но и еще что-то, более личное, даже интимное. И тут дверь из смежной со столовой спальни бесшумно приоткрылась.

На пороге в накинутой поверх домашнего платья кружевной шали стояла пани Роза. В руке она держала черный с красными розами веер. Пани Гроссенберг имела обыкновение обмахиваться им, когда была чем-нибудь взволнована. Темные густые брови контрастировали с почти белоснежными волосами, которые она уже успела привести в порядок.

Она недовольно посмотрела на стол.

— Как? — спросила она. — Это еще что? — Мужчины встали; первым, собственно, поднялся ее сын, Вахицкий же словно с трудом вспомнил, что этого требует простая вежливость. — Уж салат-то вы, во всяком случае, могли бы съесть! — Она махнула веером, разрешая мужчинам сесть. — Я только на минутку, — добавила она, обмахиваясь. — Напомнить насчет салата. Извольте немедленно себе положить. Вам обязательно нужно хоть немного поесть! — И направилась к двери. — Непременно намажьте хлеб маслом…

Она ушла, а Леон некоторое время машинально жевал, глядя на закрытую дверь. Ночная синева за окнами еще больше сгустилась.

— Я должен туда пойти… — услышал Гроссенберг. — Непременно, сегодня же…

— Куда?

Вместо ответа он увидел поднятую руку, которая указывала на стену.

— Я думаю… мне кажется, что, к сожалению, тут есть одно темное место. Черная точка… Даже две.

— На чем? — спросил Гроссенберг.

— На картине… Точно две мерзкие мухи оставили следы на акварельном портрете. Хотя нет, это была не акварель. Мне показалось, я вижу маску… деревянную маску… образец сакрального искусства готтентотов, что ли… (Адвокат кивнул; он уже догадывался, о ком говорит Леон)… отражение женского лица в воде… У меня всегда было такое чувство, будто я смотрю на слегка дрожащую поверхность воды, на которой расплываются ее черты… И вот, точно два маленьких кружочка ряски, понимаете… два крохотных листика… черные, наполовину сгнившие… Не знаю уж, какой ветер их пригнал, но они приплыли и закачались на этом зеркале…

Может, не только два, мне кажется, я знаю про третий, подумал Гроссенберг, Он понимал, что рано или поздно… придется это сделать, однако все медлил, все колебался, рассказывать ли Вахицкому о том, что произошло недавно в его кабинете, когда… в чем-то красном и синем… ужасно решительная и вместе с тем беспомощная молодая женщина выказала желание в супружеском конфликте взять вину на себя. Хотя, впрочем, такай ли уж беспомощная? У адвоката имелись на этот счет кое-какие сомнения.

— Что ж это за пятнышки, или листочки? — спросил он.

— В ченстохонском доме моей матери, в известном вам подвале, у меня якобы побывали гости, верно? Вы сами говорили, что они оставили там свою визитную карточку в виде разбросанных вещей… А откуда мне знать, может, у матери были еще какие-нибудь бумаги или фотографии, на которые я не обратил внимания?.. — Леог посмотрел на графин с настойкой.

— Я тоже выпью, — быстро сказал Гроссенберг и потянулся за графином.

— Нашли они там что-нибудь или нет… понятия не имею. Но им хотелось дать мне кое-что почувствовать… и я почувствовал.

— Что именно?

— Они дали мне понять, что знают об этой записке… Об этом: "Помни, ты должна его убрать…" И знают, что я, побывав в Ченстохове, этот клочок бумаги нашел и забрал… А как они могли такое узнать, ну как? Это и есть та самая первая точка, листочек ряски…

— А-а!.. — вырвалось у адвоката.

— Улавливаете? В том-то и штука… Я одной только ей сказал, что у меня лежит в бумажнике. Мне казалось, нужно ее предупредить… Я вообще чувствовал, что… что обязан ее предостеречь. Впрочем, это было как бы взаимно. Мы точно предостерегали друг друга… Но тем не менее вскоре произошла эта история в Ченстохове… вскоре после того, понимаете? Листочек… этот ужасный листочек…

— Вы сказали, был еще и второй?

— Редактор. Какой-то редактор, которого она все время ждала.

— И вы верите в его существование?

— Конечно… Мне кажется, этим редактором был я. Я сам, понимаете?

— Что? С чего вы взяли? — с изумлением воскликнул Гроссенберг.

— Листочек. Почерневший листочек на том отражении в воде… Не знаю, у меня мало времени, нужно спешить… В двух словах… — Леон покосился на быстро темнеющее окно. — Однажды после обеда я, как обычно, сидел там, в садике. — Он снова ткнул пальцем в стену. — У меня кончился лимонад. Я постучал ложечкой по стакану. Но было ветрено, и внутри… в ресторане меня, очевидно, не услышали. Так я подумал. И поэтому — ха! — встал и по дорожке подошел к двери… — Леон резко вздернул подбородок, и опять от него повеяло чем-то чванливым и высокомерным. — Я никогда в жизни не подслушивал, терпеть не могу заниматься такими вещами, — повысил он голос. — Уверяю вас, я шел как обычно, обычным шагом, и гравий наверняка скрипел под ногами. Впрочем, это неважно. Когда до порога оставалось каких-нибудь полтора метра, я вдруг увидел, что там, внутри, стоит… Кто б вы думали? Герр консул собственной персоной и… она. Она. Возле стойки. Ветер как раз дул с той стороны… я б сказал, продувал насквозь — входная дверь напротив тоже была открыта… "Где же пан редактор, Herr Redaktor, как всегда, здесь?" — слышу, спрашивает этот шваб. "Да, сиди; в саду", — ответила она. А толстуха Штайс рассмеялась за своей кассой, и, кажется, этот Рикардо тоже хихикнул. Я невольно оглянулся. Что за черт? Ведь в садике я был один. Выходит, если там кто-нибудь и сидел, так это я, верно? — Леон похлопал ладонью по конверту. — Должен признаться, что… к своему столику я вернулся на цыпочках!

— Ага… А ей вы потом об этом сказали?

— Д-да… — заколебался Леон. — Сказал… по-своему.

Что значит по-своему? — поинтересовался Гроссенберг.

— Я спросил, ха… не могу ли быть ей чем-нибудь полезен?

Этот ответ почему-то заставил адвоката вспомнить Элизу Ожешко, которая при одном только упоминании фамилии Конрада "чувствовала что-то скользкое, подкатывающее к горлу" и добавляла, что ни один читатель "над романами этого господина ни альтруистической слезы не уронит, ни благородного решения не примет".

— Улыбаетесь? — нахмурился Леон. — А ведь это проще простого. Давайте рассуждать логически… Она уже была во что-то замешана. А раз так, то ее легко могли вынудить…

— Это я своим мыслям, — заметил адвокат. — К тому же здесь есть одна неувязка. Первый вопрос, который мне задала эта самая пани Штайс, когда я в первый раз зашел в "Спортивный": не редактор ли я случайно? А вы теперь говорите, она рассмеялась из-за кассы… Если бы полагаете, что вас там по каким-то причинам прозвали редактором…