И, волоча по земле газету — вечерний бульварный листок, — он на пальчиках и почти задом стал пятиться к порогу ресторана, где и скрылся. Шепоток его еще какое-то время висел в зное, в душном безветрии сада. Все вокруг по-прежнему было погружено в дрему. Вдруг мужчина в панаме повернулся боком, изменив положение ног. Он глянул из-под панамы на автора.

— Штайс! — сказал он доверительно.

Автору, которому все это напоминало надуманную экзотику, какие-то книжные чары, показалось, что он недослышал.

— Простите, что вы сказали?

— Я сказал, Штайс. Так его, — он показал большим пальцем на дверь, — так зовут хозяина этой дыры. Этого монстра, который только что перед вами крутился. Разве это не удивительно? Штайс, именно Штайс! Ведь в таком месте, как это, хозяин не должен и не может зваться Ковальским или Квасневским. Разве я не прав? Странный тип и, хочу вас предупредить, весьма сомнительный. Я подозреваю его в самом скверном. Не правда ли, он весьма подходит к этому заведению? Догадываюсь, о чем вы думали, когда сюда вошли. Бьюсь об заклад, я даже точно знаю, что вам напомнил этот театрик. Я видел, как вы чуть ли не пощупали его руками.

Зеленоватые глаза незнакомца едва виднелись из-под опущенных полей панамы. Эти поля бросали тень — из-за отсвета листьев тоже зеленоватую — на все лицо.

Судя по тому, что стульчик, на который он положил вытянутые ноги, находился от него не меньше чем в двух шагах, это был человек высокого роста. (Когда чуть позже он встал, то оказался значительно выше, чем это можно было предположить.) Незнакомец был, пожалуй, худ, но широк в кости. При каждом его движении заметно было, как крупны у него суставы. Штанины не могли скрыть массивность коленных чашечек. Рукава рубашки, под напором твердых, чуть закругленных локтей, то и дело расстегивались. И лицо у него было тоже крупное, с четко обрисованной нижней челюстью, на которой дергался какой-то мускул. И нос был крупный, с ярко выраженной горбинкой.

Но прежде всего бросались в глаза губы. Темные, потрескавшиеся, словно бы от сильной жажды, они все время складывались в какую-то гримасу, выражая то крайнее разочарование, то восторг. Он был похож на скептика, убедившегося вдруг, что чудеса все же существуют.

— Как вы могли догадаться, о чем я подумал, увидев этот театрик? — спросил автор. Он все никак не мог прийти в себя и освоиться с собственным изумлением. — Может, и вам это что-то напоминает?

— Еще бы!

— Что именно?

— Это совсем не трудно угадать. Любой начитанный человек, в глазах которого еще не угас блеск моря и заморских краев — далеких материков и таинственных уголков земли, увиденных когда-то другим человеком, — не может без возгласов восхищения ступить на эту раскаленную гальку, смотреть на эти столики, на эту эстраду. Собственно говоря, во всем виновата Анеля Загурская, я вам говорю — cherchez la femme![4] Да, да, Анеля Загурская!

Как известно, это было имя знаменитой переводчицы Конрада и его дальней родственницы. Автор записок с изумлением глянул на незнакомца. Уж не ясновидец ли он?

— Вы меня заинтриговали.

— А что! В самом деле? Впрочем, я не хотел бы, чтобы вы меня считали ясновидящим. Просто я наблюдал, как вы подошли к театрику, а потом воскликнули: Конрад, Конрад!

Неожиданно из открытых дверей ресторана послышались звуки музыки. Сначала донесся скрежет, шорох и нечто вроде писка. Потом игла (граммофона) добралась на пластинке до увертюры какого-то скрипичного произведения. Все смычки как один разделывали одну легонькую тему, разодрав ее на кусочки. Пластинка была старая, и поэтому казалось, что инструменты изрядно фальшивят. Но это как нельзя больше отвечало всему окружению. Раздерганная мелодия, сменявшие друг друга веселые и грустные ноты вначале словно бы толпились в дверях, после чего, подгоняемые смычками, все ускоряя темп и набирая дыхание, поплыли в сад, чтобы замереть среди неподвижных, освещенных солнцем листьев. Конрадовское действо продолжалось, усиливая почти необъяснимое сходство. Одетые в белое музыкантши, которых, желая удовлетворить артистические запросы клиентов, нанял владелец отеля и ресторана Шомберг, начали свой концерт. Вдруг аккомпанемент смычков затих, и на первый план, скользя над вершинами деревьев и уходя под крышу театра, вырвалась чья-то скрипка. Через минуту она играла уже одна.

— А теперь слушайте, закройте глаза и слушайте! — воскликнул мужчина в панаме. Он вытянулся на своих стульчиках и от восторга даже закрыл глаза. Губы его выражали восхищение и неземное блаженство. — Это Лена исполняет соло.

Беседа автора этих воспоминаний и размышлений с человеком в панаме, впоследствии воспроизведенная на бумаге (записки эти оказались весьма обширными), продолжалась не только до сумерек и весь вечер, но затянулась до двух ночи.

На столике, перед которым полулежал мужчина, стояло — как уже упоминалось — несколько бутылок. Главным образом это был безобидный лимонад. Но, помимо этого, там стояла также и бутылка коньяку, увы, почти пустая. Как потом оказалось, с другой стороны столика, под скатертью, было спрятано ведерко со льдом, в которое незнакомец время от времени запускал руку за очередной бутылкой лимонада. Наполнял примерно до половины высокий бокал, а затем подливал коньяку. Незнакомец был уже навеселе.

Но ни по его движениям, ни по манере разговаривать это не было заметно. Жесты у него были чрезмерно порывистые, летящие, руки чем-то напоминали крылья птицы. Вместе с тем он, если можно так сказать, управлял ими очень точно, без пьяной раскачки. Автору этих строк тогда же пришло в голову, что, быть может, его собеседник крепко проспиртован. Когда человек основательно проспиртован, а иначе говоря, употребляет алкоголь много дней подряд, его движения снова делаются упорядоченными. Они порой кажутся угловатыми, даже несколько анкилозными, но не дают сбоя — руки не выпускают и не теряют предметов, ноги не выделывают кренделей. Позднее это предположение подтвердилось, автор оказался прав: мужчина в панаме и в самом деле был спившимся человеком. Алкоголь перестал действовать на него возбуждающе, помогал сохранять только определенное психическое равновесие.

— А как вам нравится здешний официант? — поднял он вдруг взгляд. — Жуткий тип, уверяю вас. А вы знаете, как его зовут? Ни за что не догадаетесь… Вальдемар! Каково? Как вам нравится? Я вам говорю, что все здесь одно к одному. Мог быть каким-нибудь Сташеком или Казиком. Но нет! Вальдемар. Вальдемар! — Незнакомец воскликнул это довольно громко, так что автор с тревогой покосился на двери "Спортивного". Но в проеме виднелась только коричневая стена ресторанчика.

— Фантастический слуга, небывалая бестия, — продолжал незнакомец, и на губах его по-прежнему блуждала улыбка. Улыбка изумления, охватившего его при виде этой почти нереальной противоестественности, этого столь необычного для варшавской окраины зрелища, к которому невольно приобщился и человек, пишущий эти строки. — Откуда здесь, на берегах Вислы, мог взяться такой вот Вальдемар! Вы видели, как он скалит зубы? Страшно смотреть! — продолжат незнакомец. — Я иногда называю его Рикардо, помните, конечно, Мартина Рикардо из "Победы"? Кто знает, нет ли у него за носочной подвязкой ножа. Ха, ха!

— Ну что вы, что вы, — возразил автор, правда (как это ни смешно) немного неуверенно, без стопроцентной убежденности. — У сходства есть свой предел. Да и сходство вещь субъективная.

— Полно! — воскликнул мужчина. — Не такая уж субъективная, коль скоро вам кажется то же, что и мне.

Кроме того, если вы станете наведываться сюда каждый день, то, быть может, заметите и то, что не сразу бросается в глаза.

— Что же?

— Да много всякого… — Незнакомец огляделся по сторонам и умолк, словно потеряв охоту к разговору.

Но тут же, то ли под влиянием какого-то импульса, то ли пенящегося лимонада с коньяком, решился на откровенность. Он не желал помнить ни о каких барьерах и тотчас же оттолкнул их от себя.