Первые две Думы шумели, кричали, прямо бесновались, были способны даже устраивать государственные перевороты. Это было по-детски наивно, и парламентарный тип непрактично яркой окраски быстро погиб в неравной борьбе. И вот на смену подбираются новые, серенькие контингенты. Тут есть все, что нужно для успокоения противников. Есть крикливые, нерассудительные и на подбор малоспособные «крайние», которые дают превосходное доказательство, что революции нечего бояться «при свободе». Что могут сделать такие люди? Не ясно ли видно, как жалка их роль среди свободного народного представительства? Эти люди были страшны при «прежнем» строе. Теперь Россия и Престол от них обезопасены. Есть в Думе и иная, тоже выгодная окраска, — «черносотенная». Люди, громко и ярко свидетельствующие о своем безусловном преклонении перед неограниченным Самодержавием, люди, готовые самыми шумными демонстрациями наказать всякую выходку против него, они не менее полезны для развития парламентаризма как живой аргумент для успокаивания. Когда народное представительство так беспредельно предано неограниченной власти Самодержца, чего можно бояться?
А в то же время под прикрытием этих «защитных цветов» выразительно зеленеет кадетская надежда и смелыми заявлениями напоминает единомышленникам, что «не сгинела»[120] народная свобода и что в потребную минуту всегда найдутся новые контингенты ее защитников. Тут же и люди средних цветов, напоминая о 17 октября, рассыпаясь в любезностях перед властями, поддерживая буржуазные конституционные вожделения, склоняясь перед грозой, гордо поднимают голову по пролете шквала, неукоснительно направляют курс развала прежней России. Так, в общей сложности работоспособная третья Дума тихо и верно ведет к целям «освободительного движения», не возбуждая тревог, не вызывая противодействия, усыпляя внимание своей безобидностью и даже послушностью.
Послушность ее действительно замечательна. Она даже создала мнение, что Дума сделает все, если только правительство потребует твердо и под угрозой роспуска. Походя говорят, что Дума может обнаружить неповиновение разве за два-три месяца до окончания полномочий, но что теперь народные представители ни за что не захотят потерять своих мест. Это мнение, правильное или ошибочное, еще более увеличивает силу Думы, так как успокаивает и правительство, побуждая его дорожить такой chambre introuvable[121]. «Защитные цвета» Думы вообще подобраны с редким счастьем для совершения незаметного перехода от строя Самодержавного к строю парламентарному. Кому же не известно, что chambre introuvable даже с последовавшей за ней chambre retrouvee[122]нисколько не помешали упразднению королевской власти во Франции?
Ведь все дело в принципе строения. Если мы всмотримся в работу, совершаемую у нас для преобразования России, для ее, как говорится, укрепления, обновления и т. д., то не можем не видеть редкой систематичности и последовательности в развитии того буржуазного «общегражданского» строя, который логические требует своего политического завершения парламентаризмом. Во всех европейских государствах XIX век совершал — и тоже кое-где довольно постепенно — как раз эту работу, которую мы производим теперь. Трудоспособная и работоспособная Дума под прикрытием своих сереньких и пестреньких защитных цветов ведет ее весьма последовательно.
С каждым шагом во всем, что мы ни делаем, разваливается социальная организация народа. У нее отнимаются ее органы и самый смысл существования. Дворянство уже стало пустым звуком, буржуазные слои, переполненные иностранцами и евреями, начинают организоваться по-новому, по-европейскому; крестьянство как крестьянство идет к уничтожению. Реформа земельная, местная, судебная — все направляется к тому, чтобы у нас образовались просто «граждане», среди которых будут на буржуазных началах процветать в известном количестве «хозяева», и большинство бывших «крестьян» преобразится в деревенских батраков или перейдет в городской пролетариат. Та нравственная основа, которой масса Русского народа во всех своих сословных противоречиях объединялась доселе в одно национальное целое, — эта сила, Православная Церковь, уже подрыта со всех сторон.
Серенькие цвета свободы при соприкосновении с вопросом о Православии и Церкви становятся каждый раз по-комбовски[123] красными. Замечательно, что у нас, в «православной» России, со стороны власти оказалось гораздо менее ощущения государственного значения Церкви, чем было у неверующих европейцев. Элементарные соображения, которые были высказаны в Государственном Совете, прозвучали чем-то необычным, каким-то открытием Америки.
Характеристично, что главнейшее дело, нужное для сохранения силы и высоты Православной Церкви, то есть созыв Поместного Собора, вот уж ряд лет оттягивается. Это явление замечательное, столь же обрушивающееся на силу Самодержавия, как и развивающийся парламентаризм представительных учреждений.
Собор Церкви, если мы к ней относимся серьезно, нужен был бы именно в то время, когда перед государственной властью еще стоят вопросы вероисповедные и религиозные. Тут-то ему и нужно бы совещаться с Церковью. У нас же дело идет к тому, что все вопросы, касающиеся Церкви, мы порешим без нее, а затем, пожалуй, явится и Собор, государственно уже не нужный. Но для развития парламентаризма он тогда окажется скорее выгодным, ибо Церковь, теперь стоящая на исторических основах союза с Верховной властью Самодержца, в то время в своих отношениях к государству должна уже будет приспособляться к растущей Верховной власти парламентаризма.
Все это так просто, что нельзя не видеть этого будущего, да его и видят, конечно. Тем не менее, тихо, постепенно, прикрываясь, когда нужно, защитными цветами, мы послушно идем «по тропинке бедствий», как бы «не предвидя от сего никаких последствий»…
Теперь большинство уже пришло в такое настроение, что, конечно, нам возразят: «Какие же бедствия? Будет парламентаризм, как везде на свете. Мы поднимаемся на высоту европейского развития, никаких бедствий нет».
В том-то и горе, что русская политическая птичка, весело идущая по тропинке бедствий, плохо знает законы политики. Само собой понятно, что от захвата власти нет никакого бедствия для самих захвативших. Но для потерявшего власть бедствие очень большое. Для возобладавшей политиканствующей интеллигенции, для возобладавшей капиталистической буржуазии нет бедствия. Напротив, все парламентское построение государства есть именно их политическая идея: это строй, приспособленный для их владычества. Но для целостной массы народа, для той демократической идеи, которая неразрывно связана с идеей монархической, для всего национального целого России — потеря неограниченного Царя Самодержца была бы не только бедствием, а концом самостоятельного существования. Масса народа, теряя своего единственного незаменимого «трибуна», каким является неограниченный Монарх, по всему «просвещенному» миру поступает в тягчайшую кабалу, из которой тщетно старается потом выбиваться по пути социализма и анархизма, создающих только вместо одних господ и эксплуататоров других, еще худших… Вот для этой национальной массы народа бедствия предвидятся большие.
К несчастью, она по всему миру очень недальновидна, и обманывать ее легко. Политиканствующая интеллигенция держит в руках могущественные средства воздействия на умы — тенденциозную печать, поддельную науку, школу. Она шаг за шагом вытравляет из сознания массы народа всякое воспоминание о единственном спасительном защитнике; она оклевещет прошлое, разрисует радужные фантазии будущих благ, проведет и выведет народные массы, постоянно указывая им лишь такие пути, на которых народ может лишь изменять формы господства властвующих над ним классов.
И вот почему большое и обидное горе составляет для нации развитие нашего парламентаризма. Не так еще обидно не иметь верховного защитника народа, если такового и раньше не было. Создавать заново трибунат Цезарей — дело трудное, для которого нужен исключительный политический талант Древнего Рима и исключительная гениальность «божественного Юлия». Но иметь этот трибунат, прожить под сенью его столько веков, видеть величие страны, им развиваемое, и потом, что называется, «за здорово живешь» все потерять, все разрушить, — это нечто нестерпимо-обидное, непростительное, нечто, сулящее лишь самую жалкую историческую будущность народу, не сумевшему не только добыть, но даже удержать блага, полученные от предков…
