Воззвание заканчивалось приблизительно такими словами:

Господь взирает на народы...

Господь... Слово это не очень-то пришлось по вкусу нашей четверке атеистов, и мы встретили его гримасами и молчанием.

Мишле смотрит на наши физиономии и, пожимая плечами, говорит:

— Ну да, я понимаю... Но это звучит хорошо.

Мы отправились с письмом по редакциям, причем все оспаривали друг у друга эту честь.

А, черт возьми! Как хорошо, что я не принадлежу ни к какой группе, ни к какой церкви, ни к какой клике.

По-видимому, есть два течения в бланкизме, и каждое из них отказывает другому в праве спасти головы осужденных.

И эти головы скатились бы, если б их судьба была предоставлена группе, которая соглашалась помешать казни лишь в том случае, если вся слава по отмене приговора выпадет на ее долю.

К счастью, кончилось тем, что дело было поручено независимым, вроде меня, и мы обошли все органы прессы.

В «Деба» человек, которого нам назвали Максимом Дюканом[134], негодующе потряс головой, слушая нас. Он жесток к побежденным.

Почти всюду письмо было принято как хорошая рукопись и напечатано, но без единой строчки сочувствия или жалости.

Тогда мы бросились к депутатам Парижа, которые, кстати сказать, почти неуловимы. Они надавали нам неопределенных обещаний, а у некоторых срывались даже оскорбительные слова, так что приходилось заставлять их замолчать.

Гамбетта резко выступает против осужденных и требует с трибуны, чтобы их наказали как действующих заодно с врагами родины.

Ах, бандит! Ему-то лучше, чем кому-либо другому, известно, что это — смелые и мужественные люди. Но такие люди беспокоят его, они — угроза его будущему. Кто знает, не удастся ли ему выудить себе диктатуру в мутной крови поражения? Так почему же не отделаться от этих непокорных при помощи солдат империи?

Коллеги Гамбетты тоже колеблются, — настолько они чувствуют над собой его власть. Однако они не захлопывают перед нами дверей, потому что атмосфера достаточно накалена и они боятся, как бы во время восстания, — а оно может вспыхнуть каждую минуту, — их отказ не прицепили к их депутатской перевязи, как прицепили некогда фонарь к груди герцога Энгиенского[135], — чтобы виднее было, куда стрелять.

Собравшись группой в несколько человек, мы обошли редакции газет буржуазной оппозиции, где за последние дни уже происходили какие-то тайные совещания, на которые, конечно, не были допущены нарушители порядка, вроде меня.

Я хорош только с истинными революционерами и терпеть не могу жрецов, чьи символы веры я так беспощадно высмеял и которые не могут простить мне моей статьи о Пятерке.

Но сегодня делегаты имеют право врываться во все двери с либеральными вывесками.

Впрочем, перед важностью событий стушевываются все разногласия, и доктринеры в погоне за людьми дела домогаются сейчас даже тех, кого они еще недавно считали опасными крикунами.

Когда безмолвствуют и колеблются полки, крикуны — это клад. Только недисциплинированные могут сломить дисциплину.

Ими воспользуются, а потом, назавтра, — когда они вырвут ружья из рук солдат или заставят их опустить штыки — они будут поставлены к стенке и расстреляны.

Я прекрасно знаю, что нас ожидает!..

Среди всеобщей неразберихи, при первом же известии о готовящейся манифестации или назревшем протесте, все они стараются наладить отношения и обмениваются рукопожатиями и поклонами.

Распоряжение дано.

«К одиннадцати часам собраться в кафе Гарен, с той стороны, где вход для дам, — тсс! Это — чтобы сбить с толку полицию!» Там будет оглашена республиканская прокламация. В полночь она будет напечатана, и каждый захватит с собой несколько экземпляров... чтобы расклеить их по улицам.

Вот о чем шушукаются сторонники якобинских листков и что заставляет меня поскорее удрать от них.

Нет уж, занимайтесь этим сами!

А я смешаюсь с толпой, брошусь в самую гущу ее.

Эй, где там стычка, где еще не оформившееся смятение, где отвага, ищущая вождя?..

Неподалеку от театра Жимназ небольшая толпа напала на полицейский пост.

Эти не ждали полуночи; они не знали, что на стенах должен быть расклеен какой-то циркуляр. Они сами — живая прокламация, расклеившая себя на виду у опасности. Полицейские уже пытались разорвать ее своими саблями, а пули только что поставили на ней свой штемпель.

Кто-то выстрелил.

Метили в Пилеса, и он ответил. Выстрел за выстрел. Убили одного из наших. Он убил одного из них.

Это хорошо!

Бегу туда, но людской поток захлестывает меня и уносит в своем течении к Бурбонскому дворцу.

Есть ли кто-нибудь из популярных лиц во главе?

Никого!

Впрочем, трудно что-нибудь различить в этом приливе и отливе; напор всяких случайностей ломает и спутывает ряды людей, подобно тому как катит и смешивает морская волна гальку на песчаной отмели.

Многие узнали меня.

— Вы разве не на совещании депутатов, Вентра?

— Как видите! Я не нуждаюсь ни в их советах, ни в разрешении, для того чтобы кричать: «Да здравствует Республика, долой Наполеона!»

— Тсс! Тише! Не бунтуйте!..

— Не бунтовать?.. Но ведь я так это люблю!

— Наши представители должны принять нас у входа в Законодательный корпус и дать нам инструкции. До тех пор — молчок!

Вечно ожидать, пока генеральные штабы высидят свои инструкции.

Неужели окружающие меня думают, что если они будут молчать, то войска и полиция станут церемониться с ними? Пусть даже они проглотят свои языки, — им все равно перережут глотку, если только власть чувствует себя еще достаточно сильной, чтобы пойти на это.

Кричать «да здравствует Республика», — но ведь этим, товарищи, можно только сохранить свою шкуру! Если восстание имеет лозунг и знамя, уже побывавшее в боях, — оно на полпути к победе. Когда перед ружьями встает идея, — они начинают дрожать в руках солдат, которые ясно видят, что офицеры колеблются подать своей шпагой сигнал к избиению.

Эти носители эполет чувствуют, что на них смотрит история.

На площади Согласия я подошел к группе людей, во весь голос призывавших к восстанию.

Как поступили другие? Добрались ли они до Палаты, видели ли депутатов? — Ничего не знаю.

Одно несомненно: толпа все время дробится, делится на мелкие части.

Змея извивается в ночной тиши. Усталость рвет ее на куски, но они не перестают трепетать. Двое или трое окровавлены; есть несколько раненых смельчаков: они нападали в одиночку, когда в начале вечера полиция еще осмеливалась показывать свой нос и стрелять.

Ночь свежа; с безмятежного ясного неба на землю льется покой.

Вот уже шесть часов, как у нас Республика, «Республика мира и согласия». Мне хотелось провозгласить ее социалистической, я высоко поднял свою шляпу, но мне нахлобучили ее на нос и заткнули глотку.

— Рано!.. Пусть еще овца поплачет! Для начала пусть будет просто «республика»... И птица ведь не сразу гнездо вьет! Тише едешь, дальше будешь... Не забывайте, что близко враг, что пруссаки смотрят на нас!