Толпа смеется, выражает удивление, горланит.
— Вперед! Марш!
Муниципалитет в волнении.
Мэр, оптик по профессии, вооружился морским биноклем и направляет его в нашу сторону.
Он видит множество заскорузлых ног с судорожно напряженными для прыжка мускулами; одни — почти белые от волнующего ожидания, другие — черные от гнева...
Развязка не заставила себя долго ждать.
Не успели мы выстроиться под его окнами, как в воздухе потемнело от башмаков, запорхавших, точно пучки роз. Совсем как в Милане, когда женщины бросали букеты на кивера наших солдат, — только запах был иной.
Но этот невольный поставщик обуви поклялся отомстить.
Он хочет во что бы то ни стало избавиться от меня как от командира батальона.
И он нашел способ!
Сегодня, утром, в ливень, способный затопить целую армию, мои солдаты были отправлены куда-то к черту на кулички, за город, будто бы по приказу командира. Им сказали, что он будет руководить стрельбой и что они найдут его уже на месте.
А я и понятия не имел об этой прогулке и, сидя дома, преспокойно слушал шум дождя.
И вот под моим окном вспыхивает мятеж, раздаются возмущенные крики: «Долой Вентра!» Некоторые даже постукивают ружьями, заявляя, что поднимутся ко мне.
— Не поднимайтесь! Я сам спущусь к вам!
Их человек пятьсот — шестьсот. Они заполнили зал Фавье и грозят мне кулаками, когда я прохожу среди них, направляясь к трибуне.
Но все они — славные ребята, и, несмотря на свой гнев и проклятия, они не оскорбили меня, не задели ни одним жестом. Кончилось даже тем, что они выслушали меня, когда я указал им на предательство. Волнение улеглось, гнев утих...
Но с меня довольно. Я возвращаю кепи и саблю и подаю в отставку.
Всего хорошего, товарищи!
XX
Я живо сорвал свои четыре галуна; на них, бедных, было просто жалко смотреть, — так они поблекли, порыжели и полиняли... И вот я свободен!
Именно теперь — я настоящий командир батальона. Никогда не следует принимать официального начальствования над революционной армией. Я думал, что чин приносит с собой авторитет, — он отнимает его.
Ты только ноль перед номером батальона. И подлинным начальником становишься лишь в бою, если первым кидаешься в опасность. Ты впереди — и другие идут за тобой. А потому крещение избранием не значит ничего; есть лишь одно крещение — огнем!
Да, теперь, когда мой головной убор не украшен уж больше серебряными червяками, все те, кому я был так предан и кто чуть было не превратился в моих врагов, дружески протягивают мне руки. Я председательствую на собраниях различных групп, не будучи официально председателем ни одной из них. Не нужно мне почестей. Я хочу быть простым солдатом, получать свои тридцать су и иметь право кричать вместе со всеми: «Долой начальников!»
— Не советую вам, господин капитан, иметь меня в своем батальоне!
Капитан смеется или только делает вид, что смеется, так как отлично знает, что отныне офицеры у меня в руках и что это я буду подсказывать им мятежные лозунги.
Однако мой чин оказал мне услугу, когда мы, как начальники, в полном составе отправились в ратушу изложить волю Парижа и потребовать, чтобы не злоупотребляли его отчаянием, а хорошенько вооружили его против врага.
Однажды утром мне довелось увидеть, как все правительство национальной обороны, выведенное на чистую воду, запуталось во лжи под ясным взглядом Бланки.
Слабым голосом, спокойно и сдержанно он дал им понять, в чем заключается опасность, указал на средства, какими можно избежать ее, прочитал целую лекцию политической и военной стратегии.
И Гарнье-Пажес в своем высоком воротничке, и Ферри со своими бакенбардами, и бородатый Пельтан — все они имели вид школьников, уличенных в полном невежестве.
Правда, Гамбетта не присутствовал, а Пикар явился лишь в середине заседания.
После Бланки слово взял Мильер. От имени революционеров он требовал отправки комиссаров за пределы Парижа, «чтобы представить народ армиям».
— Послушайте, Вентра, — говорит толстяк Пикар, увлекая меня в амбразуру окна и теребя пуговицу моего пиджака. — Вы знаете, я совсем — ну, ни капельки — не протестую против того, чтобы вас отправили куда-нибудь подальше с вашим мандатом полномочного представителя предместий. Это доставило бы мне даже некоторое удовольствие... Но другие, — вы только взгляните на них! Ну, разве не простаки мои коллеги! Они могут избавиться от вас и чего-то еще раздумывают. Я так вот готов подписаться руками и ногами, лишь бы убрались подальше эти красные.
...Красные? Где красные? — прибавил он, подражая завсегдатаям дешевых танцулек, которые кричат: «Визави? Где визави?»
И расхохотался.
Затем, нагнувшись к самому моему уху и поводя пальцем у меня перед носом, сказал:
—Но вы, хитрец, вы никуда не поедете! Готов держать пари на кролика, что не поедете!
Я не держу пари на кролика... слишком дороги они сейчас. К тому же я проиграл бы. Точно так же, как и он, я не понимаю этих кандидатур, представленных на утверждение правительства.
Нельзя оставлять город, когда в нем голод и тридцатиградусный мороз: этот голод и этот холод подготовляют горячку восстания. Нужно оставаться там, где подыхают.
Да и нечего рассчитывать на то, что провинция, не пожелавшая прийти нам на помощь, зашевелится вдруг только потому, что в одно прекрасное утро явятся люди из Парижа и начнут вечером разглагольствовать в клубах.
Но зато это будет совсем «как в 1793 году».
Так думают люди убежденные, а те, что себе на уме, считают, что раз поставил ногу в стремя официального положения, то уж ни кулаки восстаний, ни выстрелы реставраций не должны выбить тебя из седла.
— Черт бы вас побрал! — кричит Пикар своим коллегам. — Отправляйте их, и пусть их там повесят, или пусть они сами лезут в петлю, если им угодно. Когда затрещит их собственный затылок, они уж не станут толкать вашу башку в ошейник гильотины... будьте спокойны! А когда все утрясется, они еще будут просить, чтобы вы дали им у себя местечко и легализовали их мандаты бунтарей. Так всегда бывает.
Однако эта философия никак не устраивает власть; она не желает показать вида, что уступает толпе, и хочет играть роль Юпитера-громовержца, изрекающего «Quos ego»[150], перед которым смиренно отступают пенящиеся волны.
Но они грозно вскипели однажды вечером. Мы, группа командиров предместий, в полной парадной форме пришли спросить, не издеваются ли над народом?
Явились Ферри и Гамбетта и затараторили во имя отечества и долга... Гамбетта был резок и распекал нас.
Но мы дали отпор холодно и твердо.
Лефрансе высказался, за ним другие: ослиная шкура их декламаций была пробита.
Не зная что ответить, они начали грозить.
— Я велю вас арестовать, — заявил мне Ферри.
— Посмейте только.
Они не осмеливаются и с жалким видом отступают. Гамбетта улизнул под шумок, выбросив последний заряд красноречия.
Ферри, разыгрывающий роль смельчака, остается. Его окружают, теснят... Никто не знает, чем закончится этот вечер и будет ли каждый из нас ночевать у себя дома.
Несколько командиров шепчутся в углу; видно, как их руки сжимают эфесы сабель.
— Вентра, вы с нами?
— В чем дело?
— Нас здесь сотня, мы представляем сто батальонов. Из этой сотни только человек восемь за Гамбетту и Ферри. Что, если остальные девяносто два скажут этим восьми и тем двум: «Вы наши пленники»?
