К счастью, у меня есть кредит у Лавера, кормильца нескольких беспутных молодцов, вроде меня, и нескольких почтенных старцев, вроде Туссенеля и Консидерана.
— Да нет же, мы ничуть не беспокоимся!.. Вы расплатитесь с нами так же, как это делает господин Курбе[56] у Андлера... когда вам будет угодно. И не стесняйтесь, если вам понадобится добавочное блюдо. Но только когда вы станете чем-нибудь, вы ведь вспомните о нас, не правда ли?
Все, кто попроще, верят, по-видимому, что в один прекрасный день я стану «чем-нибудь», между тем как «образованные» только пожимают плечами, слыша мое имя.
— На кой черт вы занимаетесь политикой? Если бы с вашим талантом вы посвятили себя исключительно литературе, — перед вами открылось бы блестящее будущее. А так, что у вас впереди? Нищета, тюрьма... Вы просто не в своем уме!
— Я первый бегу от вас, — заметил с многозначительной миной портной одного из богатых кварталов, который уже давно шил на меня и которому я платил... когда у меня бывали лишние деньги. — Как! Вы могли стать депутатом, а вместо того накинулись на Пятерку! Я не работаю на баррикадчиков, не шью сюртуков, которые будут пачкаться о блузы!
А мне, словно нарочно, нужен был демисезонный костюм.
К счастью, один еврей, обшивающий в рассрочку моих товарищей, согласился снять с меня мерку и предоставил моему выбору весь свой магазин. Но ему как раз нужно сбыть кусок рубчатого плиса, и он во что бы то ни стало хочет вырядить меня плотником.
Я колеблюсь, вздыхаю. Портной взывает к моим убеждениям. Еще немного, и он сочтет меня ренегатом.
— Как, вы стоите за рабочих и стыдитесь быть одетым, как они! Нельзя быть неблагодарным, молодой человек, — кто знает, что они еще смогут сделать для вас!
И этот тоже!
Кому же довериться: инсургенту, содержателю табльдота или этому Шейлоку?
Кому верить?
Мне нечего верить ни одному из них. При всей моей известности, мне приходится снова влезать в ярмо прежней нужды.
Зато на этот раз, когда раздастся клич «к оружию!» и я появлюсь, — меня узнают и, если я буду одет в лохмотья, — преклонятся перед моей нищетой.
Но ведь в ожидании момента, когда можно будет славно умереть, надо жить... а если б вы знали, как тяжело носить костюм от старьевщика, после того как побывал на пути благополучия и славы...
Я сам хотел этого.
Почему не опустил я хоть немного своего знамени? Зачем защищал бедняков?
Но в чем была бы заслуга, если б я жил их соками, как паразит!
X
Тюрьма Сент-Пелажи
Вчера вечером, перед моим отправлением в Сент-Пелажи, мы с товарищами немножко кутнули.
После того как прихлопнули «Улицу», я написал еще две статьи в других газетах. Эти две «проповеди» стоили мне тюрьмы.
Я вошел в нее слегка навеселе!
Там решили, что я болен, и направили ко мне фельдшера.
Я обозлился. Бунтарю — прибегать к помощи медикаментов!..
— Но, сударь, — заметил этот Диафуарус[57], — тут все пичкаются лекарствами. В настоящее время «павильон принцев»[58] находится в моем распоряжении.
Фельдшер — большой шутник. Он сообщил мне много интересных подробностей.
— Политические заключенные делятся на два лагеря: на тех, что ходят, и тех, что не ходят... вы меня понимаете? Восемьдесят девятый год — еще кое-как, девяносто третий никуда не годится, тысяча восемьсот тридцатый[59] — ни то ни се. Есть здесь бывший ученик Пьера Леру...[60] впрочем, нет, больше я вам ничего не скажу...
А он правильно подметил, этот фельдшер попал в самую точку.
Действительно, 93-й никуда не годится.
Каждое утро мимо меня проходит человек, держа, точно священную чашу, белую, чем-то прикрытую урну. Можно подумать, что он идет служить обедню; но он приотворяет потайную дверь, которая тут же плотно за ним закрывается.
Выходит он оттуда так стремительно, что я совершенно теряюсь и едва успеваю кинуть под салфетку беглый взгляд, чтобы рассмотреть сосуд. Но я не обнаруживаю патриархального брюшка — обычной округлости...
В конце концов мне все-таки удалось приподнять завесу.
Таинственная урна есть не что иное, как сосуд интимного назначения, загримированный, чтобы вводить всех в заблуждение, — горшок, принявший вид амфоры. Но он выдает себя... зеленой гуттаперчевой кишкой, убивающей мои последние сомнения. К тому же человек раскрылся передо мной, все показал мне, все рассказал.
— Я ставлю себе одну раз в день вот уже тридцать лет и чувствую себя, как видите, прекрасно.
— Все это так. Но почему вы не поручаете служителю выносить сосуд?
Он выпрямился и гневно уставился на меня.
— Гражданин, в той Республике, которую я хочу, каждый убирает за собой сам. Существуют неприятные работы, как существуют неприятные обязанности.
— Но ведь это же чаша недисциплинированного, кропильница дворянина, — вы поступаете предательски!
— Нет! Я — централизатор по существу и индивидуалист по форме. Пусть у каждого будет патронташ, а уж круглый или овальный — это по выбору.
— А процедура с этой трубкой будет обязательна?
— Не смейтесь, молодой человек, я — ветеран! Вы — новичок и недостаточно еще зрелы, чтобы иметь право взвешивать мои действия.
— Да я и не собираюсь их взвешивать!
Новичок? Недостаточно зрел?.. Недостаточно зрел для такого кальяна, — это верно; и не помешался еще на клистирных трубках, старичок!
Не хочет ли он, чтобы я тоже обзавелся подобным прибором и пользовался им каждое утро по команде, согласно приказу Комитета общественного спасения: «Канониры, к орудиям!»
— Я чист... — повторяет он постоянно.
Еще бы он не был чист после стольких промываний...
— Я твердо стою на своих принципах.
Раз-то в день ему, во всяком случае, приходится присаживаться.
— Наши отцы, эти гиганты...
Что касается моего отца, то он был среднего, скорее даже маленького роста, а деда моего прозвали в деревне Коротышкой. Мои предки не были гигантами.
— Бессмертный Конвент...
— Кучка католиков навыворот!
— Не кощунствуйте!
— А почему бы и нет? Разве я не имею права бросить свой шар, когда ваши боги играют в кегли? Я думал, что вы отстаиваете свободу мыслить, говорить и даже кощунствовать, если бы мне это вздумалось. Быть может, вы прожжете мне язык каленым железом или подвергнете пытке водою, вливая ее в рот вашим орудием... если я не попрошу пощады? Ну нет, этого вы не дождетесь!
Пейра[61] отвечает горькой улыбкой и нахлобучивает на уши шерстяной шлем, вроде тех, что надевают при восхождении на Монблан, — это он-то, уроженец Авентинского холма![62] Ибо он действительно оттуда. Он — настоящий Гракх, этот человек с сосудом, клистирной трубкой и в шапочке с завязками.
Ученику Пьера Леру приходится расплачиваться за своего учителя.
О нем ходит целая легенда.
В каком-то уголке Франции Кантагрель[63] состоял в обществе «Circulus»[64]. Каждому члену вменялось в обязанность во что бы то ни стало поставлять для общего блага свою долю удобрения. Человеколюбие погубило его: он хотел проявить свое усердие, принял какое-то снадобье, и его так пронесло, что ему пришлось возвращаться в Париж, чтобы постараться приостановить действие лекарства.
