— Будет исполнено!

Он уже там и, бледный, руководит сооружением баррикады.

— Ну вот и готово! Погляди!

Черная линия штыков, целая вереница безмолвных людей. Это — армия Дюваля, молчаливая, как войско Ганнибала или Наполеона после приказа пройти незамеченным через Сен-Готард или Альпы.

Народ на страже — ночь надежная.

Но завтра, с восходом солнца, потребуется громкий призыв сигнального рожка.

И я взялся за одного приятеля.

— «Крик народа» должен снова появиться!.. Предупредите Марселя, выясните в типографии относительно бумаги... Скорее перо, я примусь за передовую!

Я уселся за стол.

Но... я ничего не написал.

Кровь слишком сильно бурлила в моих жилах, мысль жгла мозг; фразы казались мне или слишком напыщенными, или недостойными по своей простоте той великой драмы, над которой только что взвился занавес. Этот занавес, как и театральный, имеет два отверстия, пробитые двумя пулями, по-видимому уложившими на месте обоих генералов.

Когда я немного успокоился и, облокотившись на открытое окно, устремил свой взгляд на город — его застывший покой испугал меня.

Разве город не заодно с Революцией? Разве пули, выпущенные в генералов и пронзившие эти живые мишени, не задели сердце Парижа и он еще не на своем посту? Неужели восстание окажется делом только нескольких вожаков да немногих отважных батальонов?

Почему не чувствуется возбуждения, не слышно шума шагов, бряцанья оружия?

А что, если я снова вернусь к восставшим, к черному войску Дюваля, на серую баррикаду Ранвье?..

Подумать только: меня, защитника угнетенных, словно какого-нибудь сюртучника, охватывает тревога перед неизвестными именами!

И я захлопнул окно, не желая смотреть на непроницаемый город; он кажется мне мертвым, а говорили, что он восстал. Я захлопнул окно, и мой мозг тоже словно укрылся за каменную стену, — ни одна мысль не приходит мне в голову.

И на диване с вылезающим из него конским волосом я провел часы, которые должен был бы провести на ногах или прикорнув на походной койке, готовый в любую минуту опустить курок.

Утром я побежал к ближайшим друзьям.

Они тоже выжидали, ошеломленные выстрелами на Монмартре.

А между тем среди этих товарищей есть по-настоящему смелые люди. Это несколько успокаивает меня и примиряет с моей встревоженной совестью.

Не перед опасностью отступали мы целую ночь, — я и мои друзья, — а перед половинчатой победой, одержанной без нас и которую мы могли потерять, вступив в ряды слишком поздно.

Я направляюсь в ратушу.

— Где заседает Центральный комитет?

— Наверху. Направо.

Я пробираюсь, шагая через спящих людей, свалившихся, точно изнуренные животные, на ступеньках лестницы. Они напоминают мне те огромные бурые туши быков, что валялись на улицах во время осады, освещенные бледным светом луны.

Многие из лежащих здесь людей весь вчерашний день, с самого рассвета, провели на ногах, исполняя свой долг и тяжелую работу. Пощекотав штыками груди лошадей, на которых восседали толстые солдафоны Винуа[172], вечером они резали хлеб, делили припасы; некоторые из них запили свой кусок свинины и свою усталость стаканчиком вина, подбодрившим их, — и теперь они немного навеселе.

Но все они как один схватятся за ружья и откроют огонь, если Моро, Дюран или Ламбер — вот имена их генералов! — крикнут, что наступает Ферри с бретонцами и с 106-м полком, как 31 октября.

«К оружию!»

И все побросали бы оловянные кружки, чтобы взяться за патронташи; и уж не тыкали бы больше своим дешевым ножом в кусок домашней солонины, а воткнули бы в жирные груди буржуа свою однозубую вилку, что на конце фленго[173].

Но пока ничто не дышит гневом, не излучает энтузиазма!

Можно подумать, что, за недостатком мест для постоя, целому полку разрешено было расположиться на крыльце префектуры, с правом устраиваться по своему усмотрению как с ужином, так и с ночлегом.

Где же Центральный комитет?

Комитет?.. Он рассыпался по этой комнате. Один пишет, другой спит; этот разговаривает, сидя на кончике стола, тот, не переставая рассказывать какую-то смешную историю, чинит револьвер, у которого что-то застряло в глотке.

Я не знаю ни одного из них. Мне называют их имена, — я их слышу впервые. Это все делегаты батальонов, популярные только в своих кварталах. Они выдвинулись как ораторы и как решительные люди на собраниях, часто очень бурных, откуда вышла федеральная организация. Я ни разу не присутствовал на этих заседаниях, потому что вынужден был скрываться как до моего осуждения, так и после него.

Сейчас их не больше шести-семи человек в этом огромном зале, где еще не так давно танцевала империя в раззолоченных мундирах и бальных туалетах.

А сегодня под потолком с виньетками из геральдических лилий заседает полдюжины молодцов в грубых башмаках, в кепи с шерстяным галуном, в куртках и солдатских шинелях без эполет и аксельбантов — Правительство.

Они едва замечают, что вошел посторонний. И только потолкавшись минут пять, я решаюсь подойти к тому, кто был занят чисткой револьвера. Он уже, впрочем, не смеется и решительно говорит только что вошедшему человеку:

— Ну нет! Вам все еще хочется морочить Революцию! Скорее я предпочту, чтобы мне пустили пулю в лоб, чем соглашусь подписать... я не подпишу!

Заметив меня, он резко спрашивает:

— Вы тоже делегат от какой-нибудь мэрии?

— Я главный редактор «Крика народа».

—Так чего же вы молчите? Стоите, как последний...

Я действительно явился последним; я не принимал участия в расстрелах вчера утром, не сражался на баррикадах вчера вечером.

Признаюсь ему в своих колебаниях, рассказываю, почему занимал выжидательную позицию.

— Понимаю, — говорит он, — наша неизвестность внушает недоверие... Но за нами полмиллиона неизвестных с оружием в руках, и они выступят по первому нашему зову.

— Вы уверены в этом? — вмешивается оставленный им ради меня собеседник, Бонвале[174], мэр III округа, маленький толстяк; он, по-видимому, очень возбужден и говорит повышенным тоном, как парламентер, предъявляющий свои условия или передающий вызов. — Вы уверены, что население пойдет за вами, как вы это говорите?.. Мы, «Лига прав Парижа», предлагаем вам передать на время (только на время) власть в наши руки, чтобы иметь возможность решить, что делать дальше!..

— Товарищи мои поступят как им будет угодно. А я... я вернусь в свой округ, засяду в вашей лавочке и не подпущу вас туда близко... Вот!..

— Без нас вы — ничто!

— А вы сами-то что такое? Неужели вы думаете, что все ваши муниципальные чинуши и депутатишки хоть что-нибудь да значат теперь? Другой разговор, если б они стали во главе движения! Тогда они даже обокрали бы, подвели бы нас. Мы, социалисты, пропали бы! Если бы дело оказалось в руках «избранников города»... погибла бы Коммуна!

И, засмеявшись, он прибавил:

— Отправляйтесь-ка, мой милый, к вашим хозяевам и передайте им, что мы здесь по воле людей никому не известных и что только митральезами можно нас выбить отсюда.

— Это ваше последнее слово?

— Поговорите с другими, если вам угодно. Но я повторил вам только то, что мы говорили сегодня ночью, — все как один!