Наконец гости разошлись, и они остались одни.

— Ну, что, — спросил Барни, сияя, — как тебе мероприятие?

— Она очень красивая.

— Что?

— Почему ты мне никогда не говорил, что Лора такая красивая?

— Потому что это не так, — прямодушно ответил он. — По сравнению с тобой…

— Да перестань! В сравнении с ней я ничто. Буду с тобой откровенна, Барни. Даже разговаривать с ней мне было очень страшно.

— Но почему? Она замужем за Палмером Тэлботом. А мы с ней просто…

— Только не надо опять про вашу «платоническую» дружбу! Почему ты не хочешь признать, что вас связывает что-то особенное? Ты ведь ей послал гранки своей книги, не кому-нибудь!

— Потому что она врач. И интересуется спортом. Что мне сказать, чтобы тебя успокоить, Эм?

— Ты ничем не поможешь.

— А если я скажу: выходи за меня замуж и ты никогда больше не услышишь от меня имени Лоры Кастельяно? Я ее даже на свадьбу не позову!

— Ох, Барн, — устало простонала она, — давай не будем начинать сначала!

— Хорошо, — твердо сказал он, — лучше давай раз и навсегда выясним отношения. Почему ты не можешь стать моей женой? Что тебя останавливает?

Эмили вдруг расплакалась.

— Так я и знала! Я знала, что до этого дойдет!

— До чего, черт побери?

На сей раз он твердо решил докопаться до истины.

— Барни, я тебя знаю. Может быть, даже лучше, чем ты знаешь себя сам. Тебе нужна не просто жена. Тебе нужна семья.

— И что? Это так естественно, когда мужчина и женщина любят друг друга.

И тут она выпалила:

— Барни, я не могу иметь детей.

Наступила мертвая тишина.

— Откуда тебе это известно? — тихо спросил он.

— Когда я училась в колледже, у меня были кое-какие проблемы и я обследовалась. У меня непроходимость труб. Полная. Чтобы ты зря не спрашивал — это нельзя исправить хирургическим путем.

Барни не знал, что он сейчас должен чувствовать. Но он знал, что сказать.

Он опустился на колени рядом с креслом, где сидела Эмили, и прошептал:

— Эмили, я ведь тебя люблю. А не какого-то ребенка, которого я еще даже не знаю.

— Послушай, Барн. Я уже давно с тобой живу и знаю, что больше всего на свете ты хочешь быть отцом. — Она зарыдала в голос, так что последние слова потонули в слезах: — А я тебя им сделать не могу.

— Эм, поверь мне, — взмолился Барни, — это не имеет значения! Мы можем кого-то усыновить…

— И однажды ты меня за это возненавидишь, — сказала она, начиная злиться. — Хотя поведешь себя благородно. Ты останешься со мной и всю жизнь будешь страдать оттого, что у тебя нет своих детей.

Оба опять замолчали.

Частично Эмили была права: Барни уже страдал.

— Эм, ты меня не бросишь, правда? — умоляюще прошептал он.

— Нет, Барн, я останусь здесь, пока ты меня не выгонишь.

«По крайней мере, будет еще возможность с ней поговорить, — подумал он. — И с собой тоже».

Годичное собрание Американской психиатрической ассоциации, как обычно, превратилось в хаотичную перебранку.

На заседании секции «Психиатрия и литература» Барни выступал с докладом на тему «Моби Дик и американский дух» и был вознагражден не только теплым приемом, но и приглашением войти в редакционный совет журнала ассоциации.

Однако радость была омрачена тем, что на заключительном пленарном заседании награда за самую выдающуюся работу по подростковой психиатрии была вручена пресловутому Эндрю Химмерману. Барни был вне себя от возмущения. Что с того, что он написал хорошую научную работу? Пусть даже блистательную! Как может научное сообщество, главным принципом которого является «исправление умов», воздавать почести человеку, так бессовестно отступившему от норм профессиональной этики?

«Должно быть, тут замешана политика, — решил Барни, — но, если я встречусь с этим развратником лицом к лицу, я ему прямо скажу, что я о нем думаю».

Жизнь неистощима на сюрпризы. По ее неписаным законам в любом мужском туалете, будь то на двадцать, пятьдесят или еще больше писсуаров, двое мужчин всегда оказываются рядом, даже если, кроме них, там никого больше нет.

Именно так и произошла встреча Барни Ливингстона с Эндрю Химмерманом.

— Мне очень понравился ваш доклад, доктор Ливингстон, — заметил старший коллега.

Барни не ответил.

— По-моему, точно схвачено, — дружелюбно продолжал тот. — Полагаю, вы его напечатаете в журнале?

Барни изо всех сил старался побыстрее закруглиться, чтобы выйти из этой щекотливой ситуации.

Химмерман смешался.

— Доктор, я вас чем-то обидел? — любезно осведомился он.

— Нет, — огрызнулся Барни. — Но вы, несомненно, обидели одну мою приятельницу.

— A-а, — невозмутимо ответил психиатр. — Любопытно, кто бы это мог быть?

— Ах да, простите, — съязвил Барни, — я и забыл, что их у вас перебывало столько, что вы со счету сбились. Я имел в виду доктора Грету Андерсен.

— О господи! — простонал Химмерман.

Они уже мыли руки. На сей раз их разделяли целых три раковины.

— Доктор Ливингстон, позвольте, я введу вас в курс дела.

Барни опять не ответил.

— Вы можете мне не верить, но я эту девочку пальцем не тронул. Я не собираюсь отрицать, что несколько лет назад со мной произошел неблаговидный случай, но…

Барни перебил его цитатой из Марлоу:

— Но это было давно и неправда, и вообще девчонка умерла.

Химмерман побледнел. Когда он наконец заговорил, было заметно, что он с трудом подбирает нужные слова:

— Не могу вам передать, каким грузом висит на мне гибель той девочки. Моя семейная жизнь практически разрушена, жена поднимает скандал всякий раз, как увидит, что я разговариваю с симпатичной женщиной. Уверяю вас, про меня не скажешь: как с гуся вода.

— Но с Гретой, кажется, вас совесть не мучила.

— Да нет, говорю же вам! У меня с этой девушкой вообще ничего не было! Она самая настоящая истеричка. Она все это придумала.

— Доктор Химмерман, — заявил Барни, изо всех сил сдерживая гнев, чтобы у собеседника не возникло сомнений в его способности себя контролировать, — я видел вас двоих на фото. Вы были в теннисных шортах, а она — в весьма откровенном купальнике. И вы стояли в обнимку. «Кодак» не обманешь.

— О нет! — проскрипел зубами Химмерман. И со злостью спросил: — А вы хорошо рассмотрели эту фотографию?

— Под микроскопом не разглядывал, но все, что нужно, видел отчетливо, можете мне поверить.

— Тогда вы должны были обратить внимание, что на снимке она меня обнимает, а я ее — нет.

— Вы хотите сказать, что не брали Грету в романтическую поездку в «Хилтон хед» на выходные?

— Доктор Ливингстон, если я вам скажу, что никакой романтической поездки не было, что она приехала сама и что, насколько мне известно, она до сих пор еще девственница, вы мне поверите?

— Верится с трудом, — сухо ответил Барни.

— Позвольте мне тогда представить вам некоторые неопровержимые факты, — не унимался Химмерман. В голосе его все больше слышались нотки негодования, — Семнадцатого и восемнадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят шестого года — в субботу и воскресенье — Ассоциация психиатров Южных штатов проводила в отеле «Хилтон хед» свой ежегодный съезд. Я тогда был ее президентом. Вы думаете, я такой сумасшедший, чтобы тащить на подобное мероприятие клиентку?

Барни промолчал, а Химмерман продолжил:

— В обеденный перерыв я спустился к бассейну, и вдруг эта истеричка выскакивает из кустов и бросается мне на шею. А охранника, как выяснилось, она уговорила сделать снимок. Я тут же ей объявил, что наши профессиональные отношения на этом исчерпаны и чтобы на следующий сеанс она не являлась.

От неприятных воспоминаний он тяжко вздохнул.

— Доктор Ливингстон, вам и это кажется неубедительным?

— Почему же… — согласился Барни. — Но зачем вы таблеток-то наглотались?

Химмерман опустил голову.

— Доктор, я стараюсь быть с вами предельно откровенным. Но это нелегко.