Через двадцать минут Барни, Джонсон и миссис Херридж пришли посмотреть на Кэссиди. Тот лежал на койке, впав в забытье под действием седативного укола.

— Он пропустил завтрак, — виноватым тоном заметил Барни.

— Не беспокойтесь, доктор, — заверила сестра, — я прослежу, чтобы он поел, как только придет в себя.

— А когда, вы думаете, это может произойти?

— Думаю, что меньше чем через час он будет в сознании, но буянить уже не станет.

— Хорошо, — одобрил Барни — Пойду схожу в буфет и тут же вернусь.

— Только не забудьте, доктор, в одиннадцать у нас собрание! — напомнила сестра Херридж.

— Поэтому я буду на месте уже в десять.

Он вернулся через час, побритый, причесанный и готовый предстать перед своими новыми коллегами во всей красе. Но прежде он хотел кое-что выяснить. В сопровождении старшей сестры он направился к постели Кэссиди.

— Могу я полюбопытствовать, доктор Ливингстон что вы, собственно, намерены с ним делать? — немного раздраженно спросила сестра Херридж. — Этому больному уже проводилось самое тщательное обследование.

— Как давно это было? — уточнил Барни.

Она протянула ему историю болезни.

— Вот, взгляните.

Барни полистал карту в поисках нужной информации.

— Восемнадцать месяцев назад. Господи, что же удивляться!

— Прошу прощения, доктор?

Он встал.

— Благодарю вас, миссис Херридж, вы мне очень помогли. Увидимся на общем собрании.

Их было семеро: Барни, Джозеф Ледер — ординатор второго года, Вера Михалич — серьезная девушка с прямой спиной и старушечьими очками, занимавшая должность старшего ординатора, профессор Эвери и три медсестры. Мистер Джонсон не имел полномочий присутствовать на этих собраниях, хотя в прошлом году он почти целый месяц именовался Зигмундом Фрейдом.

Эвери представил Барни коллегам, после чего собравшиеся перешли к обсуждению вновь поступивших пациентов — пары шизофреников, которым требовалась безусловная госпитализация и которым необходимо было найти койки.

— Мы можем кого-нибудь перевести в другое отделение?

Барни поднял руку.

— Да, Барни?

— Думаю, сэр, мы можем освободить койку мистера Кэссиди.

Присутствующие оцепенели, ведь все они уже были проинформированы об утреннем скандале.

— Вы серьезно? — удивился Эвери. — А разве сегодняшний случай — не наглядное свидетельство его тяжелого состояния?

— Согласен, сэр, — ответил Барни, — только это не психоз.

— Не психоз? — переспросил Эвери тоном человека, чья профессиональная честь была публично задета. — И какое же отделение вы считаете более подходящим для этого воплощения агрессии?

— Неврологическое, сэр, — ответил Барни. — Я думаю, его антиобщественное поведение — результат повышенного внутричерепного давления.

— Но такие вещи легко выявляются при объективном обследовании, доктор Ливингстон. Или у вас глаза как рентген?

— Нет, сэр, — ответил Барни. — Но я сегодня обследовал его офтальмоскопом.

— Что ж, — сказал Эвери, — мы с доктором Михалич тоже это проделали, когда он к нам поступил. А чуть больше года назад она его обследовала повторно. Или вы можете сообщить нам что-то новое?

— Сэр, — твердо заявил Барни, — не исключено, что в момент предыдущего обследования менингиома у него на правом глазу была еще не так заметна.

Вера Михалич запротестовала:

— У меня за спиной ординатура в неврологическом отделении, и могу вас заверить, доктор Ливингстон, что, если бы имелись хоть малейшие признаки давящей на мозг внутричерепной опухоли, я бы их выявила. Этот больной — тяжелый шизофреник с тягой к насилию и даже убийству.

«А ты — сучка с тощим задом и просто боишься, что тебя поймают на профессиональной ошибке!» — подумал Барни.

Пресекая разногласия среди сотрудников, в разговор снова вступил Эвери:

— А не кажется ли вам, что лучшим способом разрешить наш спор будет провести повторное обследование?

— Разумеется, — почти в унисон ответили Барни и Вера.

В половине двенадцатого, поручив мистеру Джонсону держать руки взмокшего и извивающегося Кена Кэссиди за спиной, доктор Михалич, а вслед за ней доктор Ледер и Барни проверили состояние мозга больного, исследовав глазное дно. Никто не мог отрицать наличия опухоли.

К полудню Кена Кэссиди перевели в неврологическое отделение и уже на следующее утро назначили операцию. Через двадцать четыре часа опухоль в лобной доле мозга была удалена, а еще через несколько дней невропатологи объявили, что она была доброкачественная.

А Барни получил еще один важный урок касательно медицинской иерархии и начальственных привилегий. Эвери вызвался лично (в компании с нейрохирургом) сообщить хорошую новость Кену, который лежал теперь в другой палате, держа за руку жену.

В тот же вечер Барни незаметно проскользнул к Кену в палату. Он даже не успел представиться, как тот заулыбался и слабым голосом произнес:

— Ливингстон, хулиган ты эдакий! Что ты-то тут делаешь?

— Новейшее веяние в медицине, Кен. Все больницы берут на работу баскетболистов, чтобы выступали за них в кубке под названием «Подкладное судно». Не хочешь нас потренировать?

— Еще бы, — шепотом ответил тот и улыбнулся с выражением человека, у которого только что сняли груз с души. Или, точнее говоря, удалили опухоль.

Барни пошел на ночное дежурство, и в крови у него было столько адреналина, что он протянул до следующего полудня без капли кофе.

Прежде чем замкнуться в оскорбленном молчании, Вера Михалич обозвала его всеми мыслимыми ругательствами, даже такими, каких ему не доводилось слышать в самых грязных подворотнях.

— С чего вы так разозлились? — спросил он — Я, конечно, не жду от вас Нобелевской премии, но могли бы хоть погладить по головке за то, что я спас ему жизнь. Что я сделал не так?

Она взглянула на него с яростью:

— Ты должен был сначала прийти ко мне.

— О господи! Я обнаружил все в десять, а в одиннадцать у нас уже было собрание. А кроме того, диагноз же подтвердился! Разве не это самое главное?

— Как они только допустили в медицину такого наивного кретина? — огрызнулась она. — Мальчик, если хочешь играть в эту игру, то тебе следует усвоить: существует такая вещь, как сложившаяся иерархия, пусть и неофициальная.

Она развернулась на сто восемьдесят градусов и вышла, не дав Барни ответить.

Мальчик? Иерархия? Игра?

С тех пор на еженедельных совещаниях она мастерски избегала какого бы то ни было общения с ним. В лучшем случае он мог надеяться на упоминание в третьем лице наподобие: «Возможно, доктору Ливингстону невдомек, что…»

На дворе был 1964 год — год, когда медицинские дискуссии захватили и само общество.

Врачи, воевавшие в годы Второй мировой войны, вернувшись с фронта, оказались втянуты в новые сражения. Только на сей раз им противостоял уже Гарри Трумэн, президент Соединенных Штатов, преисполненный решимости внедрить программу бесплатной медицинской помощи любому члену общества. Американская медицинская ассоциация встала на дыбы.

Битва продолжалась почти двадцать лет. В1964 году президент Линдон Джонсон надавил на конгресс и провел закон о реформе системы здравоохранения, предусматривавший бесплатное медицинское обслуживание людей старше шестидесяти пяти и инвалидов всех возрастов.

Этот год отмечен ожесточенной дискуссией о воздействии на организм курения. Медицинской общественности, доказавшей связь этой пагубной привычки с раком легких, сердечно-сосудистыми заболеваниями и всевозможными болезнями дыхательных путей, противостояли группы исследователей, финансируемых табачными производителями, которые, в свою очередь, утверждали, что курение, оказывая расслабляющее действие на людей, испытывающих стресс, может приносить и пользу.

В локальной, но не менее важной войне между доктором медицины Генри Дуайером и его женой Черил был наконец заключен мир. Авторитетом науки, пламенной риторикой и беспрестанными словесными атаками ему удалось в конце концов уговорить жену перейти на таблетки.