На это Рождество домой поехало меньше половины курса. Им предстояло переварить столько информации, что, будь она съедобной, они все получили бы заворот кишок. Большинству из них Вифлеемская звезда представлялась сейчас не божественным светом, а отблеском пылающей адской сковородки.
Беннет все-таки пожертвовал драгоценным временем для занятий и поехал в Кливленд.
Он вспомнил, как Ханна впервые приготовила рождественский ужин специально для него. Как она волновалась, что приготовить и как себя вести.
— Это странно и грустно, Линк, — сказал тогда Хершель своему одиннадцатилетнему приемному сыну. — Даже до Гитлера для нас Рождество и Пасха чаще становились днями погромов. Отец всегда говорил мне: «Какая ирония! Мы-то воспринимали Иисуса как благочестивого еврейского юношу, которому были бы ненавистны деяния, совершаемые ныне Его именем».
— Папа, а это все знают? — спросил Линк.
— Все должны это знать, — ответил Хершель. — Но большинство людей предпочитают… не знать. Чтобы не сбиться с толку.
— Меня это точно сбивает с толку, — признался мальчик. — Я даже как следует не понимаю разницы между христианами и иудеями.
— Это оттого, что у нас очень много общего, — вмешалась Ханна. — Недаром Ветхий Завет учит «возлюбить ближнего своего, как самого себя».
— И это дословная цитата, — добавил Хершель. В юности он был очень религиозным и знал Библию почти наизусть. — Это из Книги Левит, глава девятнадцатая, стих восемнадцатый.
Постепенно расспросы мальчика, вступавшего в подростковый возраст, становились все глубже.
— Пап, если Бог такой справедливый и карает всех злых, как говорит наша мисс Хейз в воскресной школе, то почему он допустил смерть такого количества евреев? Почему он позволил, чтобы мой отец…
— Этот вопрос, — признался Хершель, — мучил и меня, еще когда я был в лагере, когда смотрел, как уводят на смерть всю мою родню, а больше всего — когда я остался жив. Я спрашивал себя: неужели Бог подобен отцу, у которого есть любимые и нелюбимые дети?
— И ты нашел ответ?
— Ответ, мой мальчик, состоит в том, что я не считаю себя вправе задавать этот вопрос. Я даже помыслить себе не могу, как можно спросить у Бога, почему погибли мои братья. Я только должен жить дальше и оправдывать оказанную мне Господом честь.
Единственное, что осталось от его былой религиозности, была бесхитростная церемония по случаю Судного дня — Йом-Кипур. Хершель зажег свечку — одну, в память о тех, кто погиб по причине, которая была выше его понимания.
И он сказал Линку:
— Эта свеча горит и в память о твоем отце.
Мальчика это глубоко тронуло.
В заключение краткой церемонии Хершель произносил поминальную молитву — кадиш.
Мальчика завораживали звуки этого чужого, печального языка и страсть, звучавшая в голосе отца при исполнении кадиша.
— Что это, папа? — робко спросил он.
— Традиционная еврейская молитва по умершим, — пояснил Хершель.
Линк задумался.
— А ты меня научишь словам?
— В этом нет нужды. Вот она, на следующей странице, по-английски. Смотри: «Да будет благословенно великое имя Его во веки вечные».
— Нет, — возразил Линк, — я хочу ее читать на языке Писания.
— Это трудно, — вмешалась Ханна, тронутая переживаниями мальчика.
— Не забывай, дорогая, — возразил Хершель, — что эту молитву всегда приводят и в латинской транскрипции, так что произнести ее может каждый, даже не зная языка.
Он открыл сидур на последней странице и протянул Линку.
— Давай-ка прочти, а я послушаю. Если что-то не поймешь, я тебе помогу.
Но Линк прочел текст без запинки:
— Йизгадал ве йискадош шмей рабох…
Тут ему захотелось узнать, что это означает.
Прочтя перевод, он опять повернулся к Хершелю с вопросом:
— А почему в молитве по усопшему не называется даже его имя? Она вся посвящена восхвалению Господа.
— А, — вздохнул Хершель, — это оттого, что если мы будем помнить Его имя, то Он станет помнить всех остальных.
Однако взросление в такой необычной атмосфере — любви и отчуждения одновременно — нередко порождало проблемы. Особенно когда Линк настоял на том, чтобы его стали называть другим именем — таким, чтобы оно соответствовало его принадлежности к двум разным народам. Идеальным оказалось имя Бен, служившее уменьшительным от Беннета и одновременно означавшее «сын» по-еврейски.
— Пап, кто я такой на самом деле? — как-то спросил он Хершеля.
— Не понял… — удивился тот.
— Ребята в школе меня иногда спрашивают, считать ли меня евреем, раз вы с мамой оба евреи. Но тут обязательно кто-нибудь встрянет и заявит, что это невозможно, поскольку я всегда был и буду черным. От этого у меня в голове полная каша. Иногда мне хочется просто уйти к себе и закрыться от всех.
Хершель задумался. Но четкого ответа найти не смог. Наконец он ответил просто:
— Это Америка, сынок, здесь ты можешь быть тем, кем захочешь.
— Что он имел в виду? — спросил Хершель, укладываясь спать. — Небось стычки какие-нибудь были?
Ханна пожала плечами.
— Ханна, когда ты так на меня смотришь, я сразу вижу, что ты чего-то недоговариваешь.
И тогда она поделилась с ним догадками, почерпнутыми из поведения Бена и его обрывочных реплик. Она поняла, что в дело шли не только слова, но и кулаки. Что даже в такой привилегированной школе их сын столкнулся с нетерпимостью. Причем с двух сторон.
— Хуже всего то, что дело не ограничивается гоями в школе, — проворчала она. — Твой чудесный братец и его орава ничуть не лучше. Бена не приглашают ни на рождественские вечера в школе, ни на праздники в синагоге, куда ходит твой брат. Вспомни: когда ты прошлым летом привез его к Стиву в клуб поиграть в теннис, у членов этого клуба чуть не случилась истерика. Он всюду чужой.
— А мы с тобой, позволь спросить? — сказал Хершель.
— Мы? Мы — два старика. Точнее, скоро в них превратимся. Что станет с мальчиком, когда мы умрем?
— Предлагаешь отослать его назад в Джорджию? — в шутку предложил Хершель.
— Нет, я только констатирую факт. У нас прекрасный сын. Он самый добрый, самый нежный ребенок из всех, кого я знаю.
— Но мы должны подготовить его, научить его быть сильным…
— Сильным? Для чего?
— Для того чтобы считаться не просто черным, но еще и отчасти евреем. За это сочетание с него будут спрашивать сполна.
Это было неизбежно. Жизнь Бена в семье Ландсманн превратилась в постоянное переживание холокоста. Память о холокосте витала в воздухе, даже когда само это слово не произносилось.
Однажды Бен помогал Ханне убирать со стола после ужина.
Когда она засучила рукава, чтобы мыть посуду, он заметил на ее предплечье татуировку.
— Мам, это что? — спросил он, ни о чем не подозревая.
— А, это… Мой номер, — небрежно сказала Ханна, пытаясь уйти от тягостной темы.
— Какой еще номер? — не унимался Бен.
— Ну, скажем так, — объяснила Ханна, — номер, которыми нас метили нацисты.
— Ужас какой! Почему ты не сходишь к какому-нибудь врачу, чтобы он тебе его свел?
— Нет, мой золотой. — Ханна выдавила из себя улыбку. — Я выжила и теперь всегда буду его хранить. Это мой счастливый номер.
Сет Лазарус позволил себе трехдневную передышку и уехал в Чикаго.
Он чувствовал себя достаточно уверенно по всем дисциплинам, чтобы пожертвовать несколькими баллами ради встречи с Джуди. Они договорились как можно больше времени провести вместе, но и поприсутствовать на семейных праздничных застольях, дабы не обижать родителей.
Мистер и миссис Лазарус отнеслись к роману сына по-разному.
— Настоящая красотка, — объявил Нэт. — Кто бы мог подумать, что наш малыш Сет приведет в дом Риту Хейворт!
Рози была более сдержанна.
— Нэт, ты правда считаешь, что она для Сета подходящая пара? Ведь он такой тихий мальчик, а она — ну, я не знаю… судя по всему, из бойких. Ты видел, как она держит Сета за руку? Не стесняясь его матери! Мне просто кажется, что эта девочка для него чересчур шустра.
