Простота и доступность его выступления пленили аудиторию. Спокойно, невозмутимо, практически не заглядывая в записи, он изложил свою теорию детского психоанализа, произведя сильное впечатление даже на самых консервативных фрейдистов.

Отвечая на бесчисленные вопросы по окончании лекции, Мори продемонстрировал широчайшие познания в области медицины.

На ужин к Фрицу Бауману были приглашены седовласые институтские светила. Исключение составляли трое гостей. Мори и Барни было под сорок, а жене Мори, Антонии, по профессии нейробиологу, — около тридцати. Она была очень хороша собой.

Степенным англичанином Мори оставался до того момента, как увидел Барни. Тут он бесцеремонно вырвался из толпы окружавших его коллег и бросился его обнять.

— Ливингстон! Как я рад тебя видеть!

Барни, обнимая его в ответ, шепнул:

— Мори, открой секрет: небось что-нибудь очень простое, типа ежедневной овсянки?

— Нет, скорее семь лет психоанализа. И хорошая женщина, — с братской нежностью ответил тот. Потом повернулся к хозяину дома: — Доктор Бауман, вы должны гордиться тем, что в вашем институте работает такой замечательный парень.

— Завтра ты обязательно должен с нами отужинать, — продолжил Мори, — иначе я смертельно обижусь.

— Ну конечно, Мори. И я тебе подарю свою книжку. Десять экземпляров — хочешь? Все равно ее никто не покупает.

— Я ее читал и считаю, что в ней много глубоких мыслей. Антонии тоже понравилось. Не забудь надписать! Скажем спасибо. Да, и, пожалуйста, приходи не один. Ты женат?

— Я женат на своей работе, — немного сконфузясь, ответил Барни.

— Вообще-то я был уверен, что ты в конце концов женишься на красавице Лоре. Как у нее дела?

— Это долгая история, Мори.

В этот момент подошла доктор Антония Эстерхази и шепнула мужу на ухо:

— Дорогой, все шумно требуют тебя. Может, пойдешь поблистаешь? А я пока поговорю с Барни.

Мори поцеловал ее в щечку и вернулся к светилам психиатрии.

— Мори о вас так тепло говорит! — сказала Антония. — Насколько я поняла, вы были единственным человеком, проявившим к нему участие, когда он попал в беду.

— Ну что вы, я ничего особенного не сделал, — замахал руками Барни.

И тут Антония вдруг резко переменила тему.

— Мы могли бы поговорить без свидетелей? — спросила она.

— Конечно.

Они вышли в столовую, где пока еще никого не было.

— Вы не знакомы с его отцом? — тихо поинтересовалась она.

— Можно сказать, нет, но по телефону мы общались. А почему вы спрашиваете?

— На следующей неделе Морис выступает в Сан-Франциско. Если честно, я боюсь, что этот мерзавец явится на лекцию. Может случиться бог знает что.

— Я вас понимаю, — поддакнул Барни. — А зачем Мори на это пошел?

— Думаю, он хочет утвердиться в собственных глазах. Но мне кажется, это игра с огнем!

«Я несостоявшийся человек».

Такой вывод сделал Барни, придя от Бауманов после того, как понаблюдал за Морисом Эстерхази, блистательным психиатром, любящим мужем и отцом, — иными словами, человеком, состоявшимся во всех отношениях.

С трудом верилось, что мужчина, которого он сегодня видел, страдал когда-то настолько выраженным маниакально-депрессивным синдромом, что подвергался лечению электрошоком.

По сравнению с Мори все, чего достиг — или не достиг — сам Барни, казалось малосущественным и поверхностным.

«Да, — сказал он себе словами Роберта Фроста, — мне еще шагать и шагать».

Беннет работал как одержимый, словно стараясь наверстать все упущенное за время болезни и не обращая внимания на уговоры своей ассистентки Терри Родригес немного поберечься. Сегодня он прибыл в госпиталь около шести утра и подкрепился шоколадным печеньем и несколькими чашками кофе. При том что еще вечером он практически заучил историю болезни наизусть, Беннет все же решил просмотреть ее еще раз. Больной был тридцатидевятилетний Гарри Скэнлон, белый.

Ровно в шесть тридцать Беннет стоял у изголовья операционного стола в полном облачении.

Вежливо поздоровавшись с двумя профессорами, он, словно дирижер оркестра, метнул взгляд в сторону концертмейстера — сейчас его роль играл анестезиолог. Тот кивнул и через несколько секунд негромко доложил:

— Больной готов, доктор.

Беннет кивнул в ответ и незамедлительно приступил к делу, ловким движением произведя длинный продольный разрез брюшной стенки. Ординатор вдвоем с сестрой держали ретракторы, давая ему лучший обзор, а он начал стандартное в таких случаях исследование обнажившихся внутренних органов.

Он проверил печень на цирроз и инфильтрацию злокачественными клетками, прощупал мочевой пузырь на предмет камней и внимательно осмотрел все органы, лежащие выше поджелудочной железы. Никаких аномалий он не обнаружил. Можно было продолжать.

Беннет бережно обхватил правой ладонью выпуклую розовую селезенку, переложил ее в левую руку и подтянул к разрезу.

Выгнув шею, чтобы получше разглядеть то, что ему предстояло вырезать, он ощутил легкое покалывание в мизинцах обеих рук. Беннет не придал этому значения, мелькнула лишь мысль, что Терри права — он слишком себя загружает. Но сейчас было не до размышлений.

Он быстро отсек артерию и вену от других окружающих тканей и сделал Терри знак наложить зажимы. Затем выставил руку и приказал:

— Ножницы.

Получив инструмент, он аккуратно отсек селезенку.

— Так, хорошо, — сказал он себе под нос. — Зажимы можно убрать.

И потянулся, чтобы снять с вены зажимающий ее инструмент.

И тут брызнула кровь. Все вокруг оказалось в крови.

Все едва слышно ахнули. Беннет был в шоке. Такой оплошности на его памяти не допускал еще никто. Но корить себя времени не было. Надо было срочно исправлять положение.

Он потребовал отсос, подтянул вену и аккуратно ее зашил. Затем небрежно бросил Терри, чтобы заканчивала, а сам направился в раздевалку, стараясь держаться уверенно, несмотря на все свое внутреннее смятение.

Он сел и попытался осмыслить, что же все-таки произошло. Быть может, дело в усталости? — успокаивал он себя. Но что это было за покалывание в пальцах?

Из задумчивости его вывел тихий стук в дверь. Раздался голос Терри Родригес:

— Беннет, ты там один?

— Да. Входи!

— Как ты? — спросила она.

— А что со мной должно быть?

— Ну, не знаю… Я подумала, ты, может, расстроился из-за этого инцидента. На самом деле ничего страшного не произошло.

— Да перестань, Терри, ты сама опытный врач и прекрасно понимаешь, что это был позор. Фильм ужасов какой-то!

Она немного помолчала:

— Через полчаса у тебя радикальная мастэктомия. Как думаешь, справишься?

— А с чего бы мне не справиться? — рассердился он.

Терри работала с ним уже год, но впервые видела, чтобы он вышел из себя.

— Ладно, ладно. Я пойду перехвачу кофе с булочкой. Тебе что-нибудь взять?

— Нет. Спасибо, Терри. Прости, что сорвался.

— Ничего страшного, — ответила она и вышла.

Впервые в жизни ему потребовалась психиатрическая помощь. По крайней мере — помощь психиатра. Он спросил у Барни, известны ли ему случаи «страха сцены» у хирургов или чего-нибудь похожего, что могло бы послужить объяснением его внезапной неловкости.

— Масса хирургов впадают в панику, — ответил Барни. — Мой партнер по консультации то и дело таких принимает. Но обычно это полная паника, они не могут даже заставить себя приблизиться к больному. Нет, Бен, не думаю, что тебе следует искать причину в голове. На твоем месте я бы как можно скорее проконсультировался у невролога.

— Барн, а ты мне не можешь устроить прием у кого-нибудь в Нью-Йорке? Я не хочу, чтобы по Йелю начали ходить разговоры, особенно под конец года.

— Послушай, Ландсманн, ведь ты разумный человек. Если страшного ничего нет — какая разница, узнают об этом или нет? А если дело серьезное, ты же сам не захочешь оперировать, прежде чем не вылечишься. Я прав?