Чокались. Пили. За хозяев. За гостей. За город Серебровск — чтоб рос и хорошел.
— Сплясать бы! — вдруг сказала Настя. — Сыграй, Миша!
Гости бойко растащили по углам стулья, к стене отодвинули столы. Михаил рванул плясовую. Пьян был, а пальцы свое дело помнили, бегали бойко. Настя выскочила на середину комнаты, начала пляску, потом перед Степаном потопала каблуками, и он вышел в круг.
У окна, скрестив руки на груди, стояла Дарья. Стояла и смотрела на плясунов. Степан плясал с Настей, но какая-то невидимая сила связывала его с Дарьей, и Дарья чувствовала, что он для нее пляшет, и ей было весело и немного совестно.
Михаил все играл и играл, чуть склонив набок голову и улыбаясь, баян послушно расплескивал удалую музыку, и Настя, почти не касаясь ногами пола, стремительно шла по кругу. И Дарьин взгляд приковала к себе Настя. Приковала и повела за собой по кругу, но не отозвалась Дарья сияющим Настиным глазам ответной радостью. Дрогнуло лицо вдовы и вдруг подернулось грустью, потупилась Дарья, не глядела больше на плясунов, только живые переборы баяна слышала она да неугомонный перестук каблуков.
Кусочек пола был у Дарьи перед глазами, несколько половиц с облезлой краской, и она глядела на них, глядела — не видела. Другая комната вспомнилась ей, полупустая, светлая, пахнувшая свежей краской комната в стахановском доме, новоселье, неуемная веселость баяна, и сама она в такой же отчаянной пляске. С Митей, с трехлетним сыном она тогда плясала. И Степан любовался сю. А у дверей с Нюркой на руках стоял Василий.
Дора пошла плясать, и Наум неловко топал, боясь помешать другим. А Дарье тоска сдавила сердце. Стараясь остаться незамеченной, она осторожно вдоль стены пробралась к выходу.
Никто не остановил Дарью. Но, недалеко, отойдя от дому, услышала она позади себя торопливые шаги. Знала, чьи шаги. Пошла быстрей. Степан все-таки догнал ее, попросил:
— Погоди, Даша!
— Погоди, Даша!
И пошел рядом.
Шли они и молчали, только сапоги Степана да Дашины ботинки гулко скрипели на пустынной зимней дороге. Похолодало к ночи, густым туманом затянуло улицы, и ни домов, ни неба не видать было в этом тумане, лишь огни тускло пробивали загустевший морозный мрак.
— Что убежала рано? — не зная, видно, как подступиться к разговору, спросил Степан.
— Невесело мне.
И Дарья невольно ускорила шаги, пытаясь убежать то ли от печали своей, то ли от Степана. Но Степан взял ее за локоть, придержал.
— Не торопись, Даша, Поговорить хочу с тобой...
— Надо ли говорить нам, Степа?
— Горе твое я понимаю. Да не век же тебе горевать. Одна ты осталась. А я всегда один был. На танцы с девчатами бегал. А всерьез ни о ком не мог думать.
— Да чем же я тебе так уж мила? — удивляясь и словно бы жалея Степана, спросила Дарья.
— Не знаю, чем. Люблю я тебя, Даша. На фронте тебя вспоминал не раз. Сегодня сидел рядом — тебя одну видел. Судьба ты моя. Жена моя...
— Нет! — будто раненная этим, словом, воскликнула Дарья и вырвала руку из Степановой руки. — Нет, Степа... не могу я. Не забыть мне Василия. Смолоду его полюбила — до смерти мне его не забыть.
Они уже не шли, а стояли друг против друга, и Дарья сквозь морозный мрак смутно видела лицо Степана и белый треугольник рубашки в отворотах пальто. Близко был Степан, ближе протянутой руки, и стоит только одно слово сказать — навсегда останется с нею. Но не могла она сказать это слово, любила погибшего Василия, как живого.
— Хороший ты, Степа. И горько мне, одинокой. Да что у нас за жизнь будет, если я, тебя обнимая, его буду помнить? Если обмолвкой, ненароком, Васей тебя назову? И дети у меня. Его, Василия, дети. Не могу я его забыть. Не будет у нас счастья. На что тебе на чужом пепелище дом свой ставить? На девушке женишься, настоящую радость познаешь.
— А ты? — участливо спросил Степан.
— Перегорело во мне все... Что в прошлом было — о том светло вспоминаю. А что будет... Ничего вроде уж не будет. Нет мне радости без Василия.
— Очнешься ты от своего горя. Опять к жизни потянешься, счастья захочешь. Молодая ведь. Мне — тридцать три, ты на год меня моложе. Я помню.
— В песне одной пелось, помнишь: «Я годами еще молодая, а душе моей тысяча лет». Да что ж мы с тобой стали на дороге? Пойдем. Вишь мороз-то крепчает...
— Крепчает... В силу входит зима.
Степан взял Дарью под руку, пошел рядом. Молчал. Не о чем больше было говорить. Уже у самого дома, перед расставанием, забрав в свои ладони голые, нахолодавшие Дарьины руки, негромко, грустно сказал Степан:
— Что ж, Даша... Значит, врозь нам жить. Не обижайся на меня.
— За что обижаться, Степа... Ты меня прости.
— Не думал я, что так повернется наш разговор.
Степан выпустил Дарьины руки, пошел прочь. Невысокий, коренастый, в широком неуклюжем пальто, в шапке с оттопырившимися наушниками. Быстро, не оглядываясь, уходил Степан Годунов, и Дарье вдруг захотелось крикнуть, остановить, догнать его. Она даже шагнула за Степаном в морозную мглу, но какая-то неведомая сила, более властная, сковала ее. «Пал смертью храбрых... Похоронен у деревни Каменка...» — вспомнились Дарье роковые слова. Не будет счастья без Василия, не будет, не будет... Все равно — как ни жить.
Исчез, растворился во тьме Степан.
Дарья обернулась к дому, вскинула голову, отыскала свои окна. Темные. Спят Митя с Нюркой. «А вдруг да вернется Василий? — подумалось Дарье. — Бывают ведь ошибки... Кочергин вон сколько времени в госпитале провалялся... Может, и мой...»
Надежды умирают трудно, как люди. И Дарья, оплакав Василия, втайне все еще надеялась, что он остался жив. В самые тяжкие минуты она цеплялась за эту надежду, как полярники в метельную ночь хватаются за канат, чтобы не сбило с ног.
На работе Дарье некогда было думать о своем горе. План заводу давали большой, каучук нужен был стране, а оборудование поизносилось, сменщицами у Дарьи были молодые, неопытные девчонки, и работать ей приходилось напряженно. Война, эвакуация, недоедание, смерть Вари и Василия повымотали из Дарьи силы, и с завода она возвращалась усталая, с трудом передвигая ноги, и ни о чем не думала, словно и способность такую утратила — думать.
Поднявшись по лестнице, Дарья задержалась на веранде и долго глядела на улицу. Уходившая под уклон дорога виделась ей, крыши домов, раскиданных по косогору, засеянные огороды, неширокая речка с темными промоинами в ледяной корке — от теплых заводских вод и в морозы не замерзала она накрепко. За речкой белые увалы тянулись далеко, до самого неба, и где-то там, за этими увалами, за многими верстами была деревня Каменка, похожая, должно быть, на Леоновку.
А слева, примыкая к речке, стоял завод. Высоко поднимались трубы электростанции, сизый дым кольцами тянулся над землей, дышал завод, жил, возрожденный из военной разрухи.
Дарья сунула руку в карман телогрейки, нащупывая ключ, но замок щелкнул изнутри, и Нюрка, видно, поджидавшая мать, позвала:
— Иди, мама.
Еще не перешагнув порога, Дарья взглянула на вешалку, и вдруг больно, до самого горла, прыгнуло сердце, качнулся пол под ногами, и против воли рванулся из груди сдавленный, болезненный крик. На гвоздике висела солдатская шинель.
Нюрка что-то говорила, но Дарья не понимала, она вцепилась в шинель обеими руками, припала щекой к колючему сукну. Нюрка испуганно глядела на мать и тянула ее за руку прочь от шинели.
— Вернулся! — сквозь слезы говорила Дарья. — Вася вернулся...
И тут из-за печки, которая почти пополам делила комнату, показался незнакомый худой мужик в черных штанах, заправленных в сапоги, и в линялой солдатской гимнастерке. В ту же секунду метнулась Дарьина мысль в Сибирь, в домик Ульяны, вспомнилось ей, как Вадим приехал из госпиталя с сопровождающим. «Значит, покалечен Вася», — успела подумать Дарья, но мгновение спустя сообразила, что одна ведь на вешалке шинель.
