Дарье не хотелось идти к Кочергиным. Чужое счастье не радует, коли своего нету... Но посовестилась Настю обидеть. И на людях давно не была. Подумала: «Сижу, как мышь в норе, одичала вовсе». И пошла.

Время для начала пира Настя выбрала раннее, только чуть начало смеркаться. Дарья осторожно шла по обледеневшему тротуару, полуботинки скользили, того гляди шлепнешься... Вдруг неизвестно с чего — может, оттого, что шла к вернувшемуся с войны фронтовику, вспомнился ей День Победы. Солнечный был день, люди все повысыпали из домов, целовались и плакали, музыка играла, радость мешалась с горем, праздник был и поминки... Да вот и сейчас: к Насте вернулся, а мой-то... Мне не дождаться.

Невдалеке от барака, в котором жили Кочергины, увидала Дарья высокого человека в офицерской шинели и с палочкой в руке. Человек прямо держал голову, шел осторожно и палочкой нащупывал дорогу. Наум Нечаев. Незрячим вернулся с войны. Да что ж его Ольга одного отпустила?

Но тут как раз стукнула дверь барака, и вышла Ольга. И она была в шинели. Дом Нечаевых сгорел во время войны, вещички еще до того порастащили соседи. Выделил директор завода двоим фронтовикам комнатку в бараке, разрешил взять из заводского общежития во временное пользование две койки, два стула и стол. С тем и начали заново строить мирную жизнь.

Дарья подождала Ольгу, взяла за локоть.

— Что ж не вместе идете? — кивнув на Наума, который шагах в пяти перед ними постукивал своей палочкой по обледеневшему тротуару, спросила Дарья.

— Сам учится ходить, — сказала Ольга.

— Здравствуй, Даша, — остановившись, сказал Наум. — К Михаилу?

— К Михаилу.

— Идите вперед, а я на слух за вами двинусь.

Наум улыбался, и улыбка у него была не робкая, не жалкая, как у иных слепых, а добрая, приветливая улыбка сильного человека. Только лицо приобрело непривычную неподвижность, одними губами улыбался Наум, а глаза смотрели бесстрастно, и напряженные морщинки бороздили лоб.

В коридоре Настиного барака пахло пирогами. Редко теперь пекли пироги, но Настя задолго начала готовиться к встрече мужа. Одни день мукой отоваривала карточку, другой — хлебом, пайку хлеба на два дня делила, а муку копила для торжественного дня. Зато и пирогов напекла вдоволь.

Михаил Кочергин был в старом, но вычищенном и проглаженном костюме, в белой рубашке и при галстуке. Не бесследно прошли для него четыре фронтовых года, постарел Михаил, под глазами залегла синеватая припухлость, на макушке лысина поблескивала. И смолоду невидный, он сейчас казался усталым и помятым, но Настя, суетясь у стола, то и дело взглядывала на мужа с нескрываемым восторгом.

Увидев Нечаевых и Дарью, Михаил, раскинув руки, торопливо пошел им навстречу. Обнялись и трижды поцеловались по-русски, и Дарья не удержала слез, но тут же поспешно вытерла их, вытащив из рукава кофты аккуратно сложенный платочек.

Дора отвела Дарью в сторонку.

— Забудь печаль, Даша, — сказала ей, — чужой радости порадуйся.

У Доры муж служил в Германии, не отпустили пока, неизвестно, когда ждать.

— Садитесь, садитесь за стол, — приглашала Настя. — Миша, усаживай гостей.

Дарья села на ближнюю свободную табуретку. И тотчас рядом с ней оказался Степан Годунов.

— Посидим рядом, Даша, — сказал он, — давно я мечтал рядом с тобой посидеть.

— Много ль радости со мной сидеть...

— Про то я знаю.

На вечную память о войне привез Степан минный осколок. Не в кармане привез, не по воле — в затылке осколок засел, и тревожить его врачи поопасались, чтоб не наделать хуже беды. «Мозги у меня теперь крепкие, — шутил Степан, — на железном каркасе».

— Ну, с возвращением тебя, Михаил, — поднялся с места Степан Годунов. — Вроде вторую свадьбу вы с Настей справляете. Счастья вам!

— Горько! — озорно подмигнув, крикнула Дора.

И Михаил Кочергин, словно в самом деле была свадьба, поцеловал Настю.

Дарья давно не пила и скоро захмелела. Она ела пироги, чокалась, пила самодельную наливку, вокруг шумели, и Дарье приятен был этот праздничный шум. Степан подкладывал на Дашину тарелку винегрету и грибов, кусок холодца положил, и его внимание тоже было приятно ей.

В разных концах стола свои шли разговоры. Но больше всего про войну.

— Ты видал, как у человека сердце бьется? — ухватив за пуговицу гимнастерки Наума Нечаева, говорит Кочергин. — Я видал. Живое сердце. Мина — раз! И на спину человека. Год вместе воевали. Спали рядом. Вот сюда ему осколок, диафрагму отделил. И видно, как сердце бьется. Открытое — и бьется, а сам — живой. «Пристрели, — просит, — браток». А я не могу. Не могу я своего пристрелить!

— Хватит тебе страшное вспоминать, — просит Настя. — Кончилась ведь война...

— Через что прошли — того до последнего часа жизни не забудем.

— Не забудем. Это верно, — соглашается Ольга.

— Коней на войне жалко, — задумчиво и печально говорит Степан Годунов. — У меня минометная батарея была. На лошадях. Шестнадцать лошадей. И в Берлин на лошадях въехали. Укрылись за домом, палим из миномета. А немцы засекли нашу точку. Одна мина разорвалась, другая. Скомандовал я идти в подвал. Но лошадей в подвал не возьмешь... Ездовой любил лошадей. Не пошел в подвал. «Ведь не спасешь ты их», — говорю ему. Не пошел... Сам погиб. И лошади. Пять из шестнадцати осталось...

— Выпьем, гости дорогие! — врывался ликующий голос Насти. — Выпьем за мирную счастливую жизнь!

Лился из бутылок разведенный спирт, глухо стукались дешевые шкалики.

— Кончилась война, люди! Не будет больше такой войны. Сгинул Гитлер проклятый...

Справа от Наума сидела Ольга, слева Дора. Наум с Дорой разговаривал.

— Приглашают в школу: расскажи о фронтовых подвигах. Ну, подвиги не подвиги, а рассказать есть что. Прихожу. Рассказываю. Еще просят. Еще рассказываю. А кто там сидит — я ж не знаю. Не вижу. Оказывается, директор слушала меня с ребятами вместе. Потом ведет в кабинет. Идите, говорит, к нам преподавать историю.

Наум коротко хрипловато рассмеялся.

— Историю! «Я, говорю, слепой». — «Вижу, — она мне. — Понимаю. Я обдумала. У нас есть одна преподавательница истории — она шефство возьмет над вами. И комсомольцы возьмут шефство, будут приходить, читать нужную литературу. В педагогический институт поступите...»

Наум сильно разволновался, щеки его порозовели, тонкие пальцы беспокойно теребили пуговку на кителе.

— Ты представляешь, Дора? Это же дело в жизни. Большое дело! Цель. Смысл. Черт ее знает... Но — страшно! Люди будут со мной возиться. А я втрое, вчетверо больше должен отдать им. Страшно, а тянет. Решился. Вроде должно получиться. Память хорошая. Внимание на пределе — запоминаю почти все, что слышу. Даты прошу выписывать — Ольга контролирует. После нового года, с третьей четверти, работать начну. А осенью в институт поступаем с Олей. Я — в педагогический, а она своей химии верна...

— А мой-то — без вести! — вдруг не сказала, а словно бы простонала Алена. — Как это — без вести? Будто иголка в сене... Человек ведь! Без вести... И Фрося. И он...

Фрося погибла незадолго до конца войны в Германии. Сама написала о своей смерти. «Родная моя Аленушка! Осталось мне жить один час. Снаряд попал в полевой госпиталь. Хирурга и раненого сразу убило. А меня подобрали без ноги, и тяжелое ранение в живот. Не плачь обо мне. Я счастлива, что выполнила свой долг. И жизнь у меня была интересная. Каких людей я встречала!.. Поздравляю тебя с Победой. Теперь уже скоро. Может, письмо мое получишь в День Победы. Прощай... Больше нету сил... Саньку целую...»

— Степан! — кричал сильно подвыпивший Кочергин. — Помнишь, как мы на стройке рекорды ставили? На стройке — рекорды, с фронта с орденами пришли. На нас Россия держится!

А сам лил в граненый стаканчик водку. Дора насмешливо следила за ним.

— Ты бы не пил больше-то, Михаил, — сказала она. — А то ноги затрясутся и не удержишь Россию.

— Ничего! Праздник у нас, — говорила Настя и опускала ресницы, чтобы спрятать свое счастье. Но ресницы дрожали радостью, и все понимали, что творится с Настей.