Сирена гудела раньше, объявляя учебную тревогу, чтоб привыкли люди уходить в бомбоубежище. Дарья подумала, что, может, и сейчас — учебная, но в репродукторе, который она теперь не выключала, торопливый голос предупреждал о возможном налете вражеских самолетов. «Митя-то! — испугалась Дарья. Как бы в школу не угодила бомба...» Она сперва подумала о Мите и о школе, а потом уже о себе.

Дарья отстранила Нюрку, встала с постели. Варе передалась тревога матери, малютка заревела. Дарья принялась ее, ревущую, завертывать в байковое одеяло, но руки у нее тряслись, Варя дрыгалась; и ничего не получалось.

— Да помоги же ты, поддержи ей руки-то! — крикнула Дарья Нюрке.

Сирена, уныло снижая звук, смолкла. И тут, в тишине, Дарья услышала отдаленный гул самолетов.

— Бомбить нас будут, мам? Бомбить? — спрашивала Нюрка со страхом и любопытством.

«На улицу надо, — подумала Дарья. — К Мите ли бежать, в подвал ли...»

Унизительное, никогда прежде не испытанное чувство слепого животного страха охватило Дарью, казалось, что вот-вот дом рухнет и придавит ее с ребятами, и она, прижимая к груди Варю, металась по комнате, почти потеряв способность управлять собой.

Разбойничий гул самолетов набирал силу, приближался, что-то волчье, хищное, ужасное было в этом гуденье. Варя орала во все горло, то ли испугавшись воя сирены и самолетов, то ли, почувствовав инстинктивно ужас матери перед надвигающейся напастью.

— Мамка, боюсь! — закричала Нюрка.

Самолеты рычали и выли совсем близко, кажется, над самой головой, и Дарья невольно съежилась, прижимая Варю к груди. Нюрка вцепилась в Дарьино платье.

— Мамка, бою-усь!

И тут ахнуло, как гром ударил, только не с неба гром, а из земли. Огромный дом вздрогнул, в кухне загремели, падая, кастрюли. Дарья, сама не зная зачем, опустилась на пол, села, вытянув ноги, обхватила руками детей.

— Ничего, — твердила больше не для Нюрки, а для себя самой, — ничего, сейчас все кончится.

Опять ударил гром и вздрогнула земля, но уже дальше.

— Только бы не в школу... Только бы в школу не попали...

А самолеты все гудели, и тяжелые ухающие звуки сотрясали воздух, словно стонала раненая земля. В окнах звенели стекла, известка сыпалась с потолка, и показалось Дарье, что стена валится на нее и на ребят. Дарья вскрикнула. Но стена качнулась и встала на место. И — тишина вокруг.

На улице тишина.

И в доме тишина. Варя перестала плакать.

— Побудьте тут, — поднимаясь с полу, сказала Дарья Нюрке, — посиди с Варей дома, я скоро.

— Бою-усь! — заплакала Нюрка.

— Перестань! — прикрикнула Дарья. — Не будет боле ничего. Покачай Варю.

Она положила Варю в качалку, на ходу погладила по голове притихшую, испуганную Нюрку и выбежала из дому, закрыв детей на замок. Ботинки с тревожной торопливостью стучали по ступеням лестницы. Почудилось Дарье, что последняя бомба ударила в том краю Серебровска, где школа. Дети там... Митя! Неужто на детей нацелилась смерть?

Двор был пуст, но по улице бежал народ. Дарья выскочила наперерез лысому старичонке, который был не так прыток, как другие.

— Дедушка, куда они... бомбы-то? Не в школу?

— Не, не в школу. В жавод. В жавод угодила. А другая — в хлебный магажин.

В завод! В тревоге за детей забыла Дарья о заводе.

— Народ был в магажине-то...

Дарья кинулась туда, куда бежали люди. Вот и хлебный. Но люди бежали дальше. Значит, не здесь. Через два квартала, в старой части Серебровска, еще не видя трагических следов бомбежки, услыхала Дарья многоголосый, горестный бабий вой.

На месте хлебного магазина, в который прежде, пока не построили магазин в соцгородке, ходила Дарья, торчала часть кирпичной стены с неровным краем, и мертвой грудой громоздились обломки здания. Дружинники с красными повязками на рукавах торопливо раскидывали и разгребали кирпичи лопатами, молоденький милиционер упрашивал людей:

— Товарищи, расходитесь! Расходитесь, товарищи...

— Дочушка моя-а!.. — охрипшим голосом кричала сквозь рыданья седая женщина с обезумевшими от горя глазами. — Дочушка моя! На фронт рвалась. Не пустила я ее на фронт. Убили мою Сонечку...

Дружинники торопливо разбирали кирпичный завал, и в одном месте показалась из груды обломков женская нога в коричневом ботинке. Толпа глухо охнула.

— Помогайте, бабы, что ж мы стоим.

— Не все, не все! — закричал милиционер. — Свалку устроите.

Дарью оттеснили в сторону, к пустырю. Она увидала на земле, в пыли круглые буханки хлеба. Люди смотрели на хлеб и не решались поднять. Высокая старуха в черном вышла из толпы, наклонилась над ближней буханкой.

— Хлебушек не виноват, — словно бы оправдываясь и ни к кому не обращаясь, проговорила она.

— Бабушка, на нем кровь! — зазвенел испуганный детский голос. — Кровь на хлебе-то...

Старуха схватила девочку за руку, поспешно выбралась из толпы, бросив буханку хлеба, на которую брызнула человеческая кровь.

Что-то непередаваемо жуткое, кощунственное было в этом сочетании: хлеб и кровь. Потрясенная, стояла Дарья среди людей, глядела на развороченную землю.

— Дочушку мою, люди, дочушку мою убили, — сквозь рыданья твердила седая женщина.

Новое, упрямое, гневное чувство вызревало в Дарье. И если б показался в эту минуту из-за угла вражеский танк и сказали Дарье: прегради ему путь своим телом — встала бы, раскинув руки, и погибла за людей.

Но не гибель ее, а жизнь нужна была стране, руки ее и воля.

В конце сентября остановился, замер завод. Вышел приказ разбирать оборудование, грузить на поезда, готовить в отъезд.

Снова досталась женщинам тяжелая мужская работа. Но строили завод с надеждой и радостью, от этого всякая тяжесть вдвое легче казалась. Разбирали же теперь аппараты в тревоге и в горе, и оттого железо становилось вдвое тяжелее.

Ухватившись за лямку вместе с другими работницами, тянула Дарья, напрягаясь изо всех сил, поставленный на катки компрессор. Скрипели катки жалобно и натужно, но компрессор подавался потихоньку вперед, к тупичковому отростку железной дороги, к пустым платформам.

Доволокли до платформы компрессор, оставили. На платформу станки краном грузили мужики, что остались на заводе по броне, по старости да малолетству. А женщины в обратный путь двинулись не спеша, пока идешь от дороги до цеха — только и роздыху.

— Что, Даша, приуныла?

Дора положила руку Дарье на плечи, чуть отвела ее в сторону от других женщин.

— Думы замучили, — призналась Дарья. — Сама работаю, а сама от заботы не избавлюсь. Как мне в Сибирь с тремя несмышленышами ехать? Зима надвигается. Грудному дитю не выдержать такой дороги.

— Не одна поедешь. Весь завод эвакуируется. Не бросим в беде — поможем.

— Боюсь я...

— Не бойся. Ехать надо. И не сокрушайся заранее. У меня тоже двое: сын да старушка.

Дошли до цеха. Оборвался разговор. Да не развеялись от него беспокойные думы.

А если не ехать в эвакуацию? Если здесь остаться, в своем городе, в обжитом углу? Немец придет да уйдет. Не на век он. И в газетах пишут: «Наши войска временно оставили город...» Временно, пишут. Да хоть бы и не писали — кто поверит, что навсегда?

Да как же это... Как же под немцем-то остаться? Не могу я. Не простит мне Вася. Коммунист он. А я — жена коммуниста. Пишут: хуже зверей фашисты. Не пощадят они детей моих. Ехать надо. В эвакуацию.

Страшно мне — в Сибирь. Далек путь. А у меня девочка крохотная. Обещала я Васе детей сберечь. В пути тяжком и бесконечном сумею ли сберечь?

Металась Дарья мыслями взад-вперед, точно мышь в мышеловке, и ничего решить не могла. Сама решить не могла, и Дора ее не убедила. Неизвестно, как бы она поступила, если б однажды не встретилась случайно на улице с Ксенией Опенкиной.

— Что, увозят завод-то? — спросила Ксения, разглядывая с пригорка через заводской забор груженые, укрытые брезентом платформы.