Унтер-офицер Гройлих вышел из своего подвала, чтобы насладиться обществом друзей; он не мог пригласить их в свое царство, где еще бродила тень бедняги Наумана, где еще слишком свежо было воспоминание о нем. Софи и Берб тоже предпочитали диван в комнате Винфрида походной койке в подвале Гройлиха; ведь в соседнем помещении тело Наумана до сих пор ждало гроба, в котором его повезут в Варшаву. Воздух, наполненный табачным дымом, огласился шумными восклицаниями, когда Гройлих сообщил важнейшую новость. Совет Народных Комиссаров еще раз обратился к правительствам союзных стран с призывом либо присоединиться к Советской России, предлагавшей заключить мир и назначить своих представителей для переговоров в Брест-Литовске, либо открыто заявить, во имя каких целей они — Франция, Англия, Италия, Япония — хотят взвалить на свои народы бремя четвертой военной зимы, четвертого военного года. Карты на стол, господа Клемансо, Ллойд Джордж, Орландо и прочие! Довольно с нас секретов и дипломатических уверток! Мы — русский народ, рабочие, крестьяне и солдаты, — не желаем нагромождать новые горы трупов, увеличивать прибыли, тайно играть в страшную игру! Если вы не присоединитесь к нам, значит, именно вы и заставите нас заключить сепаратный мир, а для начала — перемирие, ибо мы полны решимости заключить его уже в этом месяце на четыре недели, с тем что оно будет автоматически возобновляться, если ни один из партнеров заблаговременно его не расторгнет.

Все шестеро сидели за круглым столом, под ярко горящей Электрической люстрой, выполненной, вероятно, в стиле модерн — излюбленном стиле 1905 года: листья лилии, отлитые из железа, в соединении с цветами из матового стекла в лучшем парижско-венском вкусе.

— Выпьем остаток коньяку, — сказал Понт, — наш шеф достанет новый. Шесть рюмок, вероятно, найдется, — он открыл угловой шкаф и стал рассматривать бутылку против света: да, он не ошибся. Из того же треугольного сооружения он достал рюмки различной формы — круглые, граненые, плоские, как чаша, — и осторожно налил в них янтарную жидкость.

— За что же мы выпьем? За мнимый мир или за настоящий, тот, которого так хотел бедняга Науман?

— За счастливое будущее! — откликнулась сестра Берб и чокнулась с друзьями.

— А что станется с корнеплодом? — спросил Понт, очевидно таивший что-то про себя. — Превратится в нож, не правда ли? Или, может быть, в штык?

Бертин покачал головой. Он выглядел, совсем как на том снимке, который сделал артиллерийский офицер прошлым летом, когда команда нестроевиков с великими усилиями тащила вверх по склону холма покинутое орудие около фермы Шамбретт, в ущельях Фосского леса.

— В штык? — переспросил он. — Ну, нет. В карандаш и в лучшем случае в автоматическую ручку. — И ему подумалось о первых полутора сценах драмы, посвященной Грише и ждавшей в его ящике продолжения. Должно быть, пьеса, стремясь вырваться на волю, так же долбит свою деревянную тюрьму, как один из тех бесчисленных жучков, которые прогрызают старую мебель.

— Как это удачно, что господин обер-лейтенант… «отозван», — хотела сказать Берб, но в это мгновение вдруг громко зазвонил телефон.

Понт приложил к уху трубку.

— Перенесем разговор сюда. Да, господин капитан, говорит фельдфебель Понт. — Он рассмеялся. — Я хотел первым поздравить вас с повышением в чине. Мы слышали сегодня ночью, что его превосходительство досрочно произвел вас в капитаны. Ну, теперь вы знаете об этом из самого достоверного источника.

Сестра Берб захлопала в ладоши, ее щеки порозовели, она сделала над собой усилие, чтобы не вырвать трубку из рук Понта.

— Здесь есть еще некто, желающий говорить с господином капитанам, — улыбнулся Понт, глядя в черный раструб. — Но, разумеется, долг службы — на первом месте.

Теперь говорил, по-видимому, Винфрид, а Понт слушал; на него было устремлено пять пар глаз, силившихся прочесть по его лицу, что он слышит. Но они видели лишь, что он качает головой.

— Как у нас с лошадьми, господин капитан?.. Не густо! Вчера наши ездовые клялись мне, что у нас в частях не наберется даже сотни. У поляков по деревням, разумеется, есть лошади. Господин капитан, конечно, знает, что такое крестьянская лошадка. Нечто вроде пони… Три тысячи? — переспросил он с удивлением и протестом в голосе. — Разрешите повторить: сделать опись лошадей в округе армейской группы Лихова и охватить весь гражданский сектор. Да, разумеется, на предмет снабжения кормами. Таковы наши намерения на семнадцатый год. Что мы сделаем с этими лошадками в восемнадцатом — это уже наше дело… Слушаю, господин капитан. А теперь мы покидаем вашу комнату и передаем ваши распоряжения соответствующим лицам. Значит, до свидания, господин капитан, до завтра или до понедельника.

Кивнув присутствующим, он положил трубку и пошел к дверям, пропустив вперед Познанского и сестру Софи. Шествие замкнул Бертин; до него еще донесся очаровательный голос сестры Берб, сказавшей: «Да, это я». Сойдя вниз, они надели пальто и вышли на воздух. В ушах Бертина еще звенели произнесенные Понтом слова.

— Очень мало горючего, вовсе нет лошадей, а мы вступаем в новый военный год, — шепнул он на ухо сестре Софи. Они направились вдвоем к воротам парка и вдруг очутились наедине. — Ты заметила, как исчезли Понт и Познанский? Они по крайней мере простились с тобой? Бедная ты моя, подумать только, такая блондинка связалась с такой черной овцой!

— Разве я блондинка? — спросила Софи, оправляя свою косынку. — Такая же, как ты. — Она гордилась своими густыми красивыми золотисто-каштановыми волосами.

На темном восточном небе сверкало созвездие охотника Ориона, и под его тремя звездами, соединенными в одну линию, особенно светло горела спокойным, почти серебряным светом планета, не принадлежащая к нему.

— Это Юпитер, — сказала Софи, беря под руку друга. Часовой, по-видимому, удалился в свою будку и подремывал. — А ты веришь, что он принесет нам мир?

— Если мы на него понадеемся, мира наверняка не будет, — ответил Бертин. — Но, если наши люди чему-нибудь научились, если большинство рейхстага начнет пошевеливаться…

«Мир? — думал он. — В лучшем случае — затишье. Но нельзя же отнять у нее надежду и отпугнуть ее, единственного здесь человека, который тянется ко мне всей душой». И он постарался заглушить в себе голос, который говорил ему, что для немцев одна из целей войны — заполучить русские нефтяные источники на Кавказском побережье, и стал упрашивать Софи, если у нее есть время, выпить у него чашку чая.

— Ах да, — сказала она, стараясь ставить ногу в уже натоптанные следы, так как новые туфли и новый снег плохо уживаются друг с другом. — Давай переключимся на другую тему. Непременно прочти мне твою новеллу. Не лежать же ей зря в твоем ящике?

— Новеллу не прочту, а прочту совсем другое, — пообещал он. — Кто знает, не наступит ли теперь эон и не будут ли отомщены все загнанные в могилу человеческие существования, все гриши, все кройзинги, все науманы, быть может, и все бертины… — И, боясь, что она не поняла греческого слова «эон», он прибавил: — Эон означает мировую эпоху, эру, это слово встречается уже в греческой библии.

— «Не погибнуть в эонах»[25], — процитировала Софи, показывая, что она его поняла.

Когда они наступили на тень старых буков, почти целиком сохранивших пожелтелую листву, она позволила ему привлечь к себе ее красивую голову и поцеловать бледный рот.

— Вот и мир, — прошептал он у самых ее губ и в благодарность за этот обман получил горячий и нежный поцелуй.

Где-то далеко в городке пролаяла собака.

— Ты мне еще ничего не прочитал, — жаловалась сестра Софи, привставая в кровати.

Бертин лежа рассматривал ее шею, плечи, удивительно красивой формы руки и думал: и это прелестное создание целый день возится с открытыми и плохо заживающими ранами, перевязками, карболкой, йодоформом.