— Да хотя бы этот несчастный Игнац, — дополнил Понт и, щелкнув каблуками, вместе с Гройлихом вышел из комнаты. Винфрид тотчас же принялся за свежий бюллетень, врученный ему Гройлихом.

А тот, спускаясь по лестнице в свой подвал, чтобы установить связь с Клаусом, бормотал про себя:

— С Клоске левые разделаются лишь тогда, когда и у нас появятся солдатские советы. Только они дадут слово Бертину.

Такой фабрикант и помещик, как Тамшинский, разумеется, располагает обширными сараями и конюшнями еще с тех времен, когда сани, кареты и фаэтоны с высокими колесами были единственно возможными средствами передвижения по плохим дорогам царской России. Сараи были ярко освещены тремя карбидными лампами. Шоферы его превосходительства Лихова давно уже соорудили на массивных козлах нечто вроде помоста, на котором производят необходимый ремонт автомобилей. Шофер Корш и два его помощника, без мундиров, в шерстяных джемперах, копошатся под машинами и возле машин; пахнет трубочным табаком, смазочным маслом и бензином, на стенах прыгают тени людей.

Когда к конюшне подошло маленькое общество — узнать, почему не подан автомобиль, который должен был в пять часов забрать сестру Берб, шоферы хотели стать во фронт, но Винфрид остановил их жестом.

— Только без церемоний, ребята, мы ведь пришли не для того, чтобы помешать вам, — как раз напротив.

Шофер Корш, черноголовый и коренастый, вынырнул из-под машины.

— Сломалась ось, — сказал он, — вот и остановилась наша машина. Видите — раздвинула передние ноги, словно такса. Если бы застигла нас такая беда посреди леса, где рыщут голодные волки…

— Ах ты, боже мой, — рассмеялся Винфрид, — пустили бы в ход револьвер или карабин. Только и всего. Шоферу полагается по уставу держать их справа от сиденья или в багажнике…

Корш рассмеялся. Он был родом из Вупперталя и часто переходил на рейнский диалект.

— А зачем бы этому самому шоферу таскать с собой карабин, когда теперь мир? — И он указал на стол, где лежал раскрытый номер «Кёльнише Фольксцейтунг». На газете были разложены гайки, шурупы, инструменты. Выделялся набранный жирным шрифтом заголовок «НА РОЖДЕСТВО МИР С РОССИЕЙ», а под ним более мелким шрифтом, но решительно и определенно: «Средства производства должны остаться в частных руках».

Посетители мельком просмотрели эти заголовки. Только вечером, когда Бертин писал Леноре, ему пришло в голову, что «Кёльнише» — самая распространенная из всех газет католической партии Центра. Она оказывает значительное влияние на католическое население, начиная от заводчика и кончая женой шахтера. Значит, «Кёльнише Фольксцейтунг» уже дает наказ будущим немецким делегатам на мирной конференции. Лауренс Понт, земляк Корша и потому более близкий ему, чем швабы, силезцы и бранденбуржцы, служившие в штабе, указал на этот заголовок и спросил:

— А если русские не будут считаться с этими лозунгами «Кёльнише Фольксцейтунг»? Если они приступят к конфискации и национализации?

— Ну и что ж! — ответил Корш, играя шурупами и гайками. — Против этого что же скажешь? Любой солдат в любой армии понимает: если в такой мировой войне вся нация, от мала до велика, защищает государство, не сыщется ни одного человека, если только у него все клепки целы, который хотел бы сохранить прежний несправедливый порядок. Н-е-ет, господин фельдфебель, пусть только подпишут мир и мы благополучно вернемся домой, тогда и Германию надо будет переиначить. Имения помещиков раздробить на маленькие участки да сдать их в аренду тем, кто поселится здесь и сам будет выращивать капусту и картофель. Ну, а рудники, шахты и все наши прекрасные заводы, где теперь женщины делают снаряды, — почему их не сделать такой же государственной собственностью, как железные дороги, почта, каналы? Можно провести голосование во всей армии. — Ему хотелось сказать стишок, который вертелся в голове у всякого солдата, и молодого, и старого:

но вдруг он увидел погоны Винфрида, блестевшие в свете карбидных ламп — правда, на них еще не было второй, капитанской звездочки, — и проглотил стишок.

— К утру машины будут отремонтированы? — спросил Винфрид, круто меняя тон и тему разговора.

— Непременно, господин капитан, — ответил Корш, и оба шофера, его помощники, прогудели: «Непременно, непременно».

Винфрид полез под машину осмотреть повреждения, а Бертин стоял и думал: «Ведь это простые рабочие, а рассуждают по своему разумению, и газета, которую они выписывают, им не указ. Вот написали бы они редакторам свое мнение, энергично, без околичностей! Но из страха перед пангерманцами они позволяют себе раскрыть рот только здесь. Видно, уже придется сказать свое слово ему, писателю. Через ближайшего отпускника он передаст статью жене цирюльника Наумана I, в Берлин-Шенеберг… Может быть, ее напечатают, может быть, перешлют по надлежащему адресу…»

— Да, не повезло! — Винфрид встал, осматривая мундир: не запачкал ли он его где-нибудь смазочным маслом… Вдруг послышалось дребезжание мотоцикла, остановившегося у дверей сарая. Через минуту сестра Берб откинула тяжелый клеенчатый капюшон и сняла с себя плащ, который одолжила у больничного вестового для поездки на мотоцикле. Водитель Туппке вошел вслед за ней, закрыл дверь и тотчас же закурил сигарету.

Сестра Берб трясла руку своего жениха и заливалась счастливым смехом.

— Ты видишь, гора идет к Магомету, если Магомет не идет к горе.

Винфрид Просиял: о том, чтобы не идти к горе, не могло быть и речи.

— А теперь — самое важное! — воскликнула Берб. — Вы принесли нам мир?

— А как же! — ответил Винфрид, указывая на жирный заголовок в газете. «Et in terra pax hominibus bonae voluntatis»[26].

— Вот это здорово! — радостно крикнула Берб. — Как обрадуется Анна. Это замечательная женщина и совсем не такая упрямая, как мы думали. Заставила врачей сделать прививку оспы своей малютке. На ручке вспухли три оспины. Мать сказала: «Хорошо, что мы движемся вперед».

Глядя на адъютанта блестящими глазами, она протянула ему согнутую ладонь.

— Подательница сего просит сигарету из офицерских запасов.

Винфрид, погружая свой взгляд в ее глаза, подал ей коробку с сигаретами и зажигалку. Он думал: голые белые стены, запах карбида — и столько счастья.

— Господина Помело снежной вьюгой замело, — прогудел унтер-офицер Гройлих и со всей осторожностью отнес столик с шахматной доской и все еще стоявшими на ней фигурами поближе к лампе, затененной зеленым абажуром.

— Ваши детские стишки вы, очевидно, пронесли даже через битву на Сомме, — сказал фельдфебель Понт.

Гройлиху и Понту казалось, что они одни в безмолвном доме. Партию в шахматы они никак не могли собраться доиграть, хотя втихомолку их волновал ее исход. В Мервинске действительно без конца шел снег; северный ветер гнал густые бешено клубившиеся облака. Оба солдата закурили сигары, с наслаждением вдыхая дым, от которого, казалось, сразу изменился воздух канцелярии, и углубились в игру, изучая расположение оставшихся на доске фигур красного и белого цвета, вырезанных из слоновой кости. Несмотря на все события прошедших недель, партия эта в каком-то уголке сознания продолжала их занимать. В полной тишине слышно было, как тикают часы у них на руках.

Фельдфебель Понт, склонившись над белыми, довольно быстро сообразил, что еще остается сделать. Преимущество было на его стороне. Однажды он уже спас короля, хотя Гройлих угрожал ему шахом: его красные пешки, продвинувшись вперед от исходной позиции, открыли путь к действиям офицерам и королеве. «Пешки — это крестьяне, думал Понт. Красные крестьяне — таких вообще не бывает. Крестьянин может быть белый или черный, неверующий или клерикал — так уже водится. Красными они не бывают. Это было бы концом мира, того мира, который мы знаем». И он с хитрым видом двинул свою королеву, этого верховного визиря, через два поля, тем самым одновременно угрожая и королю противника.