— От населения Дании, например, — сказал он, — осталось бы менее полумиллиона человек, а в Норвегии не осталось бы ни одного человека!

Винфрид сжал кулак и стукнул по столу. Будь он на месте петроградских властей, он сегодня же посадил бы этого Духонина за решетку, а завтра судил военно-полевым судом. Поживем — увидим, обладают ли русские такой же смелостью, как адъютант его превосходительства Лихова? Ага, они как будто не уступают ему в решимости! Что сказано здесь в последнем донесении? «По достоверным сведениям, — сообщает начальник III Б из Ковно, — позавчера русским полкам на всем протяжении фронта передано по телеграфу предложение Председателя Совета Народных Комиссаров В. И. Ленина: взять дело мира в свои руки, избрать делегации, которые вступили бы в непосредственные переговоры с немцами, австрийцами и другими для немедленного заключения перемирия».

Винфрид затянулся дымом сигареты и медленно выдохнул его. Голубчики мои! Это звучит уже не просто как добрая воля. Это сила и решимость. Ленин призывает к действию народ, вооруженный винтовками и пушками! У нас, немцев, нечто подобное, разумеется, совершенно немыслимо, для того мы и победили, для того и придерживались такой гибкой политики, для того и не допускали вторжения врагов! И никакой царизм не вел нас гигантскими шагами к катастрофе. Этой гройлихской новостью он должен немедленно поделиться с Берб! Надо надеяться, что она не поддалась соблазну послушать проповедь, а сидит возле своих тифозных больных; он сейчас вызовет ее к телефону!

Какая досада! Сестра Берб попросила на часок заменить ее. Она так и не одолела в себе тяги к проповедям. Богослужение должно кончиться через пятнадцать минут. Винфрид нажал кнопку звонка.

— Посек, — сказал он, — вели седлать Эльзу, Брабантскую Эльзу, пусть моя рыжая кобылка немножко разомнет ноги. Хочу пожать руку нашему священнику, как только он произнесет «аминь»! Если в десять соберутся вчерашние гости, поднеси им по стаканчику водки, к четверти одиннадцатого я вернусь.

— И писарю Бертину? — спросил лукавый Посек.

Вместо ответа Винфрид потянул его за ухо и поспешил в спальню:

— Сапоги со шпорами!

В половине одиннадцатого, когда Винфрид, порозовевший и, видимо, очень взбудораженный, вошел в комнату, он уже застал трех ожидавших его гостей. Склонившись над информационными донесениями, они оживленно обсуждали их.

— Бред сивой кобылы! — воскликнул фельдфебель Понт. Он аккуратно сложил папку и захлопнул ее.

— Гройлихская галиматья! — подхватил Винфрид. — Я уж имел удовольствие ее отведать. Однако кой-какие события, пожалуй, последуют. Меня же слуга господень увлек на совсем иные тропы. Охота на кабанов. Эти зверюги вторглись в огороды поблизости от сборного пункта призывников! — И, шагая по комнате из угла в угол, поскрипывая крагами и позвякивая шпорами, он рассказал, что четыре дня назад священник Шиклер собственноручно уложил кабана весом в три с половиной центнера. — Представьте себе: зверь, обнажив клыки, с пеной на морде бросился на священника; пуля, сидевшая в сердце кабана, свалила его лишь тогда, когда между ним и священником оставалось не больше тридцати метров.

Бертин, свежевыбритый, прямой, как свеча, откинулся на спинку дивана, на котором сидел. Ему показалось, что этот молодой, брызжущий энергией офицер, который только что, по всей вероятности, обменялся взглядами и рукопожатием со своей прелестной невестой, рассказал сейчас о кабане неспроста, а под влиянием невысказанных мыслей его, Бертина. Разве не так? Кабанье ущелье! Огромным усилием воли он уже по дороге сюда гнал от себя это воспоминание, стараясь сосредоточиться на убийстве Кройзинга, а Познанский, с которым они шли, рассказал ему еще целую кучу подобных же случаев из своей гражданской адвокатской практики. И вдруг с Винфридовых уст, из-под его красиво подстриженных усиков, обронено слово, вновь воскрешающее образ Шанца и картины марокканского наступления на силезцев, которым французы начали борьбу за Дуомон. Ах, всего год назад погиб Шанц, а теперь обсуждаются виды на скорейший мир — скорейший и наиболее полный.

Тем временем Посек поставил на стол плоский ящичек с сигарами. На крышке его красовались ярко-зеленые буквы — «Радость охотника». В ящичке осталось всего четыре или пять коричневых сигар. Винфрид заверил гостей, что он позаботился о пополнении запасов, и просил не стесняться.

— А теперь, господин расщепленный корнеплод, к оружию!

— Да простит мне господин тайный советник Гёте маленькую поправку: вместо «праздничный день» я прочитал «зимний день»! Выражение «праздничный день» мы пока еще не можем вернуть в наш словарный фонд. К сожалению! — Глаза его вдруг гневно блеснули. — Вы, конечно, читали, что эти надутые индюки — господа представители западных держав отнюдь не торопятся разомкнуть свои драгоценные уста. Двух с половиной миллионов убитых, видно, еще мало, для того чтобы вырвать у этих господ хотя бы словечко в ответ. Русские, мол, плодовиты, они в три-четыре года восполнят эти небольшие потери в рабочей силе.

— Три-четыре года, это верно! — подхватил Познанский, извлекая из ящичка «Радость охотника». — Ни дать ни взять домовладелец, разговаривающий с бедным нанимателем квартиры, которого господь благословил многочисленным семейством: ничего, должники подождут, пока мы удостоим их ответа. Однажды я защищал группу квартиронанимателей, находившихся в подобном положении, против их домовладельца, причем они жили в Берлине, а он в Бонне. Так-то. А теперь, Бертин, открывайте огонь. Радость охотника требует щелканья выстрелов.

Бертин тоже посасывал свою «Радость охотника». От информационных листков унтер-офицера Гройлиха, от бледно-лиловых машинописных строчек и содержания, которое в них заключалось, у него поднялось настроение. Кройзинги умирали повсюду и без содействия любителей затягивать войну, или, что то же самое, тормозить мир. Но это отнюдь не является основанием для того, чтобы забыть о кройзингах. Что сталось бы с народами, если бы одновременно на всех фронтах похоронили лучших из рядовых людей? Кто продолжал бы тогда ткать ковер культуры?

— А теперь я прежде всего должен ознакомить вас с нашей повседневностью, нарисовать обстановку, в которой постоянно протекала моя тогдашняя жизнь.

Против обыкновения я сидел на своем месте в зарядной палатке и молчал, весь уйдя в себя. Мне прямо под нос совали начиненные гильзы, а я кончиками пальцев ввинчивал новые капсюли, а затем закреплял их ключом; капсюль неподвижно покоился в своей нарезке, и готовый заряд отправлялся дальше, на упаковочный стол. Я пропускал мимо ушей разговоры, перекатывающиеся вдоль длинного стола от скамьи к скамье. В тот день я с трудом разжимал губы. Все же эти разговоры интересовали меня: они вертелись вокруг упорных и тревожных слухов о роспуске в ближайшие дни нашей «зарядной» команды. Говорили, что «фабрику» прикроют, ее личный состав получит новое назначение, нашу палатку попросту свернут. Почему? Какое назначение мы получим? Разве артиллерия под Верденом уже не нуждается в боеприпасах? Что принесут с собой новые условия? Разумеется, они будут тяжелее настоящих — в этом никто не сомневался.

Люди вокруг меня оживленно, взволнованно совещаются. Теперь боеприпасами будет снабжаться в первую очередь фронт на Сомме. Артиллерии в тех местах разрешено поглощать порох в любых количествах, а нам, верденцам, предписано держаться в определенных рамках и ограничивать число выстрелов. Нашу сокращенную потребность в снарядах будут удовлетворять фабрики Людвигсгафена, Ротвеля и Кельн-Дейтца, где работают одни женщины. Мы, гарнизон Штейнбергквельского парка, займемся расширенным строительством дорог и самостоятельной перевозкой боеприпасов, так что хоть пушек и артиллеристов станет меньше, но у нас работы не убавится.