— Сколько ни смотри в окно, ничего не высмотришь, — задумчиво заметила сестра Софи, не отрывая своих красивых глаз от стекол, за которыми все еще рисовались в сумерках поле да лес вдали, вокзальные постройки, семафор, поставленный на «путь свободен», и тихо падавший снег. «Все еще ничего и никого», — думала она… и чувствовали, вероятно, все остальные. Вздохи паровоза, стук колес, подползавшая змея, гигантские кольца которой назывались вагонами, еще никогда с такой силой не выражали стихийной мощи мирового исторического поворота, как сегодня и здесь. Великая тишина, стоявшая вокруг кирпичного строения, в котором находилось маленькое общество, подчеркивала значение этих минут. Все надеялись, что только по техническим причинам исторический поезд еще находится где-то между стенами сосен и елей, на гладких, неповрежденных рельсах. Ведь существовали, несомненно, и враги этих вестников мира, правда, не по сю сторону окопов и проволочных заграждений, а по другую. Но они, эти враги, офицерщина, свита царя или Керенского, в состоянии лишь посылать сюда свои бессильные проклятия. Другу Софи, Бертину, и самой Софи, так хорошо понимающей, и чувствующей его горячее, взволнованное сердце, нужно только запастись терпением — той спокойной выдержкой, которой они научились за годы войны. Софи, глубоко вздохнув, мысленно прикрикнула на себя: «Смотри не утрать ее в последнюю минуту!»

В тот момент, когда эти столь различные люди, собранные здесь войной, еще раздумывали о слышанном, глядя в пространство, обозревая комнату, заглядывая друг другу в глаза, в зал вошел ополченец с большим подносом, на котором стояли стаканы; он поставил его на стол и почтительно вытянул руки по швам:

— По приказанию господина ротмистра — чай!

— Прошу вас, сидите, — произнес любезный голос младшего компаньона фирмы «Бретшнейдер и сыновья». Войдя, он старательно затворил за собой двери.

— В полном параде, — шепнул Понт на ухо Винфриду, который поздоровался с ротмистром.

— Этот неожиданный мир перевернул все вверх дном, — сказал Бретшнейдер, радостно сияя. — Вы видели, что нам пришлось оцепить вокзал, точно во время военной операции, именуемой «ликвидация стратегического пункта X».

Винфрид пригласил ротмистра сесть. Писарь Бертин уже держал наготове стул, но сияющий Бретшнейдер поблагодарил и отказался.

— Я только на минутку, — заявил он, — прошу меня извинить. Спешу окунуться в жизнь, то есть возвращаюсь на станцию. Каждое мгновение может прийти поезд.

— Но зачем же? — удивился Познанский. — Зачем коменданту самолично топтаться на перроне?

— Перрон — хорошо сказано, а топтаться — еще лучше. Представьте себе, господин советник, мой отец, живущий в Мюнстере, телеграфно намекнул мне о своем скромном желании сбить спесь с красных, если русские делегаты проявят ее. Никакого вмешательства во внутренние германские дела! Никаких попыток покуситься или хотя бы взять под сомнение чиноначалие, нашу иерархическую пирамиду. Царизм царизмом, а наше государство строил Бисмарк, и все сделанное его гениальной рукой неприкосновенно. Что касается господ социалистов, — продолжал он, ухмыляясь, — или посулов господина Маркса и компании, намеренных подменить наших выдающихся руководителей, наш планирующий мозг своей пошлой экономикой… Что ж, при всем уважении нам только и остается сказать: помилуй их бог вместе с их посулами!

И он продекламировал, словно актер:

— Так писал наш земляк Гейне, полемизируя, если не ошибаюсь, со своим баварским коллегой графом Платеном. Но это не важно. Важна дисциплина и в первую голову — при восстановлении индустриальной мощи. Социализм, или как там называется эта болезнь, возможно, еще до некоторой степени полезен для неразвитых стран; наверстать упущенное — не так ли? — открыть резервуары для тех, кто бежит с земли, для неквалифицированной рабочей силы. Для нас же, для высокоиндустриализированной Центральной Европы…

Тихо и потому как-то особенно грозно проплыл мимо окна трубообразный корпус гигантского паровоза с черной кабиной кочегара и машиниста, освещенной изнутри. За паровозом следовал пассажирский вагон, затем два празднично освещенных международных вагона. Тормоза заскрипели прежде, чем в поле зрения появился последний ряд окон.

— Это они! — Более молодые из собравшихся вскочили с мест и бросились к окнам. Ротмистр кинулся к дверям и исчез в коридоре. Унтер-офицер Гройлих открыл окно, высунулся и, махая вытянутой рукой назад, в зал, воскликнул: «Я так и думал!» — и рассмеялся, когда чей-то резкий голос скомандовал: «Закрыть окна!»

Винфрид спросил, кто там командует.

— Какой-то капитан в стальной каске, — ответил Гройлих, — очевидно, офицер, сопровождающий поезд из Двинска.

И действительно, немного погодя тот же обладатель стальной каски вошел в зал ожидания.

— Вы, конечно, понимаете, а вы, коллега, в особенности, — обратился он к Винфриду, — что приближаться к делегации, которую я имею честь эскортировать в Брест-Литовск, воспрещено.

— Понятно, — весело ответил Винфрид. — Да мы же только зрители, сидим на галерке мировой истории.

Капитан рассмеялся, поблагодарил за стакан чаю, который ему предложили, и залпом выпил — чай был чуть-чуть теплый.

— Теперь надо еще успокоить вашего ротмистра, который собирается жаловаться генералу Клаусу.

— Если не самому Шиффенцану, — добродушно кивнул Винфрид, и офицеры обменялись рукопожатием.

— Терринг, — наскоро представился баварец, прощаясь.

Маленькое общество сгрудилось у окон.

На заснеженной станции в ярком свете дня двигались группы мужчин, вернее говоря, людей, ибо среди них находилась и женщина в овчинном полушубке, с платком на голове и в высоких сапогах, какие носят сибирские крестьянки. Штатские, одетые по-городскому, в шубах и ушанках, проходили мимо, вдыхая свежий воздух, бросая окурки, разговаривая друг с другом или с любопытством озираясь.

Капитан фон Терринг вернулся, чтобы попросить сигару — он почуял ее аромат в зале ожидания и заметил, что курит Познанский. Последний любезно протянул ему наполненную сигарами коробку, и Терринг начал комментировать: господин в очках, шагающий по перрону, возглавляет делегацию; это профессор, очень образованный человек, прекрасно изъясняется по-немецки; а вон тот, с остроконечной рыжеватой бородкой, говорят, родственник одного из народных комиссаров; «крестьянка» в платке — та самая женщина, которая много лет назад убила генерала Сахарова; она недавно вернулась из Сибири, где была в ссылке. Затем, по перрону прошел настоящий матрос, с густой гривой и длинной бородой, и крестьянин — настоящий мужик.

— Воистину сам русский народ приехал из России заключить мир, — сказал унтер-офицер Гройлих и, сияя от радости, тряхнул за плечо стоявшего рядом Бертина.

Берб и Софи пытались заглянуть в лицо женщине, которая одним своим присутствием показала этому миру мужчин, что время порабощения женщин прошло и заключение мира касается не только мужчин. Вдруг все эти социалисты исчезли из поля зрения — ушли на другой конец перрона, чтобы поразмять ноги. За ними на некотором расстоянии следовала группа офицеров, среди которых выделялся блестящий морской офицер высокого роста с длинной бородой, по-видимому, балтиец. Грудь его была украшена орденами, широкие погоны сверкали на свету. Кое-кто из его младших товарищей уже снял эти украшения, другие еще сохраняли их. Они жадно схватили сигары, предложенные ординарцем ротмистра.

— Эксперты, — сказал Терринг. — Когда-то эти люди принадлежали к тем, кто повелевал. Надо справиться, не нуждаются ли они в чем, хотя жалко, господин советник, курить вашу прекрасную сигару на воздухе.