— Я человек печальный, — сказал он так искренне, что даже сам себе поверил. И был он, надо признаться, не очень уж далек от правды, ибо нет на свете человека, который не мог бы сказать про себя того же самого и при этом поверить себе, а если понадобится, то и доказать, что слова его — правда. Каждый из нас — человек печальный, просто не каждый сделал это открытие — что печаль свою выгодно бывает выставить напоказ, особенно перед обворожительными молоденькими девушками из Филадельфии.

— Но в пьесе, — сказала Лаура, — вы показались мне стоящим выше печали. Я смотрела сегодня дневной спектакль, потому что тетушка предупредила, что вечером вы, наверно, зайдете к ней.

— Так значит, вы видели меня днем? — воскликнул актер.

— Да, и думаю, что вы были само чудо, — сказала девушка.

— Если б только я знал, что вы в театре! — продолжал он теперь как-то даже вдохновенно, стараясь изо всех сил, абсолютно уверенный, что говорит именно то, что сейчас нужно. — О, тогда бы я играл весь спектакль для вас одной и произнес бы где-нибудь по ходу действия ваше имя. Дайте-ка сообразить, где бы оно подошло. Ах да! В тот самый момент, когда осужденному дьяволу приходится покинуть мир, можно остановиться и, обернувшись в ту сторону, где сидите вы, сказать: «Я ни с кем не прощаюсь здесь, кроме Лауры». Если б только я знал, что вы в театре!

Кажется, он спохватился вовремя и вовремя успел отвлечь ее внимание от довольно-таки неуклюжей фразы насчет прощания, потому что, во-первых, сама эта фраза была верхом бессмыслицы и, во-вторых, произнес он ее весьма и весьма скверно. Но Лаура Слэйд как будто не заметила этого, и все по-прежнему оставалось в отменном порядке.

— В жизни не слышала, чтобы актер говорил со сцены специально для меня, — сказала она.

— Я буду делать это для вас каждый вечер, который вы проведете в театре, — сказал актер. — И если вы дадите мне свой утренний билет, я разыщу кресло, в котором вы сидели, обниму его, прикажу снять и перенести его в мою уборную, так чтобы отныне в нем сидели бы только вы, вы одна. Мое сердце не вынесет, чтобы кто-то другой садился в него после вас.

— Мое место было в ярусе, — сказала девушка, — а билет я выбросила.

— Дорогая! — сказал актер.

— Мне просто не удалось достать что-нибудь получше.

— Но это значит, что вы меня не видели!

— О нет, отлично видела, — сказала Лаура Слэйд. — Я захватила с собой тетушкин театральный бинокль. А сидела в четвертом кресле справа, как раз напротив сцены, в предпоследнем ряду яруса.

— Я прикажу немедленно вынести оттуда ваше кресло, — сказал актер, — и поставить его ко мне в уборную.

— В самом деле?

— Вы не верите?

— Не верю, мистер Салама, — сказала девушка, — но все равно, вы — прелесть.

— В понедельник вечером спектакль. На ваше имя будет оставлен билет в первом ряду, — сказал актер. — Я буду играть весь вечер для вас одной. А после спектакля вы найдете свое сегодняшнее кресло в моей уборной.

— Нe верю.

— Клянусь вам.

Он сам теперь дивился тому, что говорил.

Взгляд у него стал пронизывающий и нежный; Салама был доволен — в понедельник девушка придет. Мисс Бэнкхед и тетушка Лауры подошли к ним на минутку — поздороваться, а потом исчезли, и Лаура снова была в его полном распоряжении. Он чувствовал, что надо сказать ей что-то еще, но что именно — не мог сообразить, хоть умри, и начал даже помаленьку сдавать в росте. Наконец он решил повторить уже сказанное, надеясь таким образом придать еще большую значительность своим словам.

Тут, к счастью, подоспела тетушка Боук-Рехан Адамс и сказала ему:

— Андрэ, ну присоединяйтесь же к остальным! Что вы укрываетесь в холле? И ты, Лаура! Кстати, можешь остаться до вторника, если тебе так хочется.

Девушка подпрыгнула от радости, засмеялась, чмокнула тетку, кинула актеру простой, ему только понятный взгляд, как бы говорящий, что между ними есть тайна, и умчалась в огромную шумную залу. Именно в этот момент Андрэ Салама, актер, и оборотился к ее тетушке и сказал так:

— Нет, эта девушка не настоящая, ну конечно же, не настоящая.

— Что вы под этим разумеете? — полюбопытствовала тетушка.

— То, что для настоящей она слишком необычайна, — уточнил свою мысль актер.

Миссис Боук-Рехан Адамс взяла руку актера в свою, причем так, как это делает добрый друг, когда ему невозможно выразиться словами, потому что слова прозвучат тут обидно и резко. Итак, она взяла его руку и пожала ее пять раз, и это было ужасно как неприятно, ибо Андрэ Салама понял, что пять пожатий миссис Адамс символизируют число его жен и что, более того, они таят в себе намеки пожестче самых жестких и ранящих слов. Однако он постарался скрыть свою досаду. Он надеялся, что ему это удалось. Он всегда мог положиться на свое актерское дарование. Но, пожалуй, на сей, раз его полная в себе уверенность несколько поколебалась. От этого ему стало досаднее вдвойне. И чтобы скрыть свои истинные чувства, он поднес к губам руку, совершившую пять многозначительных пожатий, и трижды поцеловал ее, один раз — в ладонь. Он вспомнил что мужей у миссис Адамс было три. И трижды целуя ей руку, он рассчитывал отплатить ей намеком, столь же неприятным, и свести таким образом счеты. После всего этого выяснилось наконец, что она хотела ему сказать: что ее племянница помолвлена в Филадельфии с очень милым юношей из очень милой семьи.

— Мой милый Андрэ, — добавила миссис Боук-Рехан Адамс без особой симпатии, но уже менее укоризненно. — Теперь вы должны принять участие в вечере и порадовать собою остальных наших друзей.

Первым делом он направился к Леонарду Лайонсу, который беседовал с каким-то господином и его супругой, приехавшими, как оказалось, из Вашингтона. После того, как все были друг другу представлены (господин оказался деятелем государственного департамента), Андрэ Салама, актер, начал рассказывать анекдоты, приключившиеся с ним самим за последнее время. Он уже целый месяц хранил их на случай, если встретит где-нибудь Леонарда Лайонса. Он припомнил ответ, данный им добивающейся успеха молодой актрисе, которая остановила его в ресторане у Сарди и попросила сказать ей честно, без обиняков, стоит ли ей упорствовать в своем стремлении стать настоящей актрисой или, же лучше бросить все это и уехать домой. Он чувствовал, что ответ его был блистателен, но понял это и посмеялся только Леонард Лайонс, супруга же деятеля государственного департамента спросила со всею непосредственностью: «А откуда она приехала?» Ответить с блеском на этот довольно-таки нелепый вопрос актер не сумел. Он попросту сказал, что не имеет ни малейшего представления «откуда она приехала», и вслед затем рассказал анекдот про негритянку, которая убирала его квартиру и при этом старалась всевозможными мелочами обнаружить свою к нему страсть, и снова у одного только Леонарда Лайонса хватило ума или просто готовности посмеяться, и Салама убедился окончательно, что в светскую хронику анекдотам его не попасть.

Тогда он придумал извинительный предлог и, откланявшись, поспешил к Дороти Килгаллен, которой с первых же слов пожаловался на государственный департамент и его деятелей. Потом он рассказал Дороти еще парочку анекдотов о самом себе и как бы между прочим добавил, что получил от французского правительства приглашение вернуться в Париж и выступить после двадцатипятилетнего перерыва в трех мольеровских пьесах. Это было, правда, не совсем так. Было другое — недавно ему пришлось беседовать с приехавшим из Франции драматургом, и тот уговаривал Салама вернуться в Париж и сыграть в одной из его, а не Мольера пьес, однако в ходе этой беседы было сказано также кое-что о французском правительстве и о Мольере.

Он всегда очень заботился о том, чтобы поостроумнее выложить каждому газетному хроникеру последние новости о себе. Это было необходимо, но утомительно, так как приходилось раз десять повторять одно и то же. Сегодня это занятие не утомляло его — благодаря особо приподнятому настроению, которым он был обязан Лауре Слэйд. Весь вечер он следил за нею, и время от времени их взгляды встречались, и из глаз в глаза передавалась их общая тайна, их секрет.