Брату торговца коврами растение в горшке понравилось даже еще меньше, чем страховому агенту.

— Я не возьму его, — сказал он.

Страховой агент был таким человеком, которого трудно было чем-либо поразить. Он не удивился отказу брата торговца коврами и забрал растение с собой.

Приехав домой, он высадил его на самом лучшем месте у себя во дворе, покупал удобрения, поливал и всячески за ним ухаживал.

— Дело тут не в самом растении, — сказал он своему соседу. — Меня от него тошнит. Но, может быть, в один прекрасный день я снова соберусь в Бостон повидать сестру, и когда мы увидимся с торговцем коврами, он наверняка спросит о своем растении, и мне доставит удовольствие сообщить ему, что растение в полном порядке. Я полагаю, что у меня есть неплохие шансы когда-нибудь продать ему страховой полис.

Думаете, по нынешним временам можно уговорить кого-то купить никудышную старую машину? Очень даже ошибаетесь, люди уже не клюют на вранье, если только им самим не втемяшилось купить именно подержанную машину. Пять лет назад я продавал в среднем машины по две в неделю, а теперь, если не продам две машины в день, так считай, что мне повезло. Нынче покупатель подержанных машин готов убить любого, кто вздумает удержать его от этой покупки. Подавай старую машину и точка. Раньше я, бывало, старался внушить, что им позарез нужна подержанная машина, но это было еще до того, как я понял, что попусту трачу время. Еще до того, как уразумел, что нынешний покупатель не любит, когда его норовят облапошить.

Теперь я только прохаживаюсь себе вокруг старых машин и жду, когда соберется народ и начнет расспрашивать насчет этой рухляди.

И говорю им все как есть.

Выкладываю все начистоту, но их это не останавливает, раз уж так загорелось людям ездить на машине. Они просто суют первый взнос, чтобы тут же на ней укатить. Раньше я, бывало, места себе не находил от гордости, продав старую машину, а теперь мне даже немножко совестно каждый раз, когда приходит к тебе человек и прямо силком заставляет продать ему один из этих наборов ржавого железа. И я чувствую себя бесполезным и ненужным, потому что знаю, ничего я не продаю. Единственное, что не препятствую этому людскому потоку — пусть себе течет, куда ему хочется. Ведь они идут сюда сотнями, ежедневно, мужчины, женщины, дети, все хотят старую машину. А я им не препятствую — вот и все. Даже не отговариваю, бесполезно. Одна почтенная старая дама, которая и водить-то не умеет, хочет купить старый «хапмобиль», только потому, что он, видите ли, зеленый. Так как же я могу идти поперек ее желания? Я говорю об этом железном ломе всю правду, но она все равно покупает, а на другой день гляжу — мчит по улице со скоростью сорок три мили в час. Сама в спортивном костюме, и приемник голосит на всю катушку «Так глубоко в душе моей».

Господи боже мой, и смех и грех!

А то приходит мальчишка лет двенадцати, не больше, накопил одиннадцать долларов и теперь присматривает самую дешевую машину. Ну, показываю ему «шевроле» 1922 года, который мы уже семь лет сбываем за пятнадцать долларов. Он тут же ныряет в него, хватается за руль, а потом говорит — сбегаю домой, раздобуду еще четыре доллара. И приходит со старшим братом, который оформляет за него покупку, а потом вижу — поднимают капот и принимаются чинить мотор. Я про себя думаю, что у рухляди этой столько же шансов стронуться, сколько у бронзового коня в парке, так ведь нет, не проходит и трех часов, а вокруг уже сплошной дым и треск. Это он, дряхлый «шевроле».

Дым рассеялся, ба! — они уже тарахтят по улице, и тут я сознаю, «глубоко в душе моей», как в песне поется, что или все люди в нашей стране прирожденные герои, или вообще в старой машине все-таки есть что-то от человека, вот она и отзывается на заботу и ласку, как всякое живое существо.

Приходит как-то молодой филиппинец, дело было в прошлом апреле, работал он на ферме подле Бейкерс-фильда, ну и сколотил немного деньжат, хочу, говорит, купить «паккард», спортивную модель. А у меня как раз есть громаднющий драндулет, «паккард», его бросили в самой середке пустыни, к югу от Пиксли, семь лет назад, — но обманывать я не хочу и говорю, что спортивного «паккарда» у меня нету, а есть старая машина, у которой мотор начисто развалился, так что она не на ходу.

— Все равно вам не подойдет, — говорю.

А он:

— Буду весьма признателен, если позволите на нее взглянуть.

Вернон его звали. Это к тому говорю, что помню, как я удивился, когда он оформлял покупку. Вернон Рохас. У других ребят, которые сидели с ним, когда он уезжал со стоянки, имена были и того почище. У одного Торп, у другого Скотт, а у третьего Эври. Ну и ну, то есть уж такие имена, которые не то что иностранцам, а и своим-то редко когда достаются. Услыхал я, как эти ребята называют друг друга, просто опешил: вот ведь, стало быть, куда идем. Прямо гордость испытал за этих юных граждан. Мне нравятся люди, которые с понятием, честные, искренние, и филиппинцы мне нравятся так же, как все прочие. Я был поражен, до чего же они здорово приспособились. Ведь не просто притерлись к нашей жизни, а и одеваются-то по-нашему, да еще как стильно, и имена берут наши, самые благородные. Я даже загордился, вот они как устраиваются в Америке, эти ребята с островов.

Ну и, конечно, малость озадачило меня, что подавай им старый «паккард».

Показал я машину этому Вернону Рохасу, а он тут же давай ползать по ней, все высматривает, а на мотор ноль внимания.

— Сколько стоит? — спрашивает.

А цены на нее как раз и не было. Я даже не удосужился оценить ее, с меня того было довольно, что красуется тут, вроде бы как приманка, и ладно. Что ж, думаю, окажу этому парню честь, заломлю побольше, чтобы отвадить.

— Довольно дорогая штука, — говорю, — в семьдесят пять долларов тебе обойдется.

— Семьдесят пять — первый взнос? — спрашивает он.

Тут я сразу соображаю, что можно его хорошо нагреть, и уж такой соблазн был пойти на это, но нет, чувствую, не могу.

— Нет, — говорю, — круглая цена.

А парень мне: беру.

И пошел всякую монету из карманов вытряхивать, а мы считать. Немножко даже больше, чем семьдесят пять оказалось. Я бланки подаю, он подписывает. Потом говорит, что подойдет после обеда с друзьями, тогда и заберет машину.

Пришел он через два часа, а с ним одиннадцать хорошо одетых филиппинцев, те самые, которые Торп, Скотт, Эври и все в таком роде. У каждого сумка со всяким там инструментом. Вот так, пришли, пиджаки скинули, рукава закатали и за работу. Один за мотор, другие за остальное. И двух часов не прошло, как это корыто засияло, будто та самая машина, на которой высокое начальство парады принимает. А там гляжу, из нее и дымок пошел.

Выиграли бой по всем статьям.

Я стою, рот раскрыл, в жизни не видывал такой отменной слаженности и сноровки. Они просто навалились на эту кучу железа и давай подкручивать, начищать, смазывать, продувать, пока эта штука не заиграла, будто цена ей не меньше пяти тысяч. Потом набились в нее и медленно выехали со стоянки, и мотор у них ни-ни, звука не слышно, будто машина только что с конвейера.

Я глазам своим не верю. И ушам тоже.

Пока машина выбирается со стоянки, иду рядом с парнем за рулем, который Верной Рохас.

— Вернон, — говорю, — вы, ребята, такой мне сейчас урок дали, как никто.

— А мы так думаем, — говорит Вернон, — что этот «паккард» еще пятьдесят тысяч миль пробежит, пока из него все выжмешь.

— Да уж это верно, — говорю, — не сомневаюсь ни капельки. Даже убежден, что ходить он будет ровно столько, сколько вам, ребята, понадобится.

Нет, вы не думайте, что тут дело в машине. Или в самой технике. Тут все дело в людях. Тут все дело в самом американце, в чертовской его энергии. Не техника тут, а вера в себя. Взялись парнишечки с островов, подналегли и превратили бесполезный лом в шикарную машину, у которой мотор еле слышен.