К тому времени, когда скорость дошла до пятидесяти шести миль в час, мы были уже в Фаулере. Уоллес замедлил ход и остановился. Было очень жарко.

— А не выпить ли нам чего-нибудь прохладительного? — сказал Уоллес.

Мы вышли из машины и зашли в какой-то магазин. Майк выпил бутылку клубничной воды, я тоже, и тогда Быстроход предложил нам по второй. Я отказался, а Майк выпил вторую.

Сам Быстроход выпил четыре бутылки клубничной. Потом мы опять сели в машину, и Уоллес повел ее обратно очень медленно, не более десяти миль в час, и все время говорил о машине и о том, как чудесно мчаться по автостраде со скоростью пятьдесят миль в час.

— Вы здорово зарабатываете? — спросил Майк.

— Ни гроша, — сказал Быстроход. — Но скоро я обзаведусь гоночной машиной, буду участвовать в гонках на Окружной ярмарке и тогда немножко подработаю.

— Братцы! — сказал Майк.

Уоллес высадил нас возле самого дома, и мы с Майком разговаривали о поездке добрых три часа подряд.

Это было восхитительно. Уоллес Быстроход — замечательный парень.

В сентябре открылась Окружная ярмарка. Там был земляной трек длиной в милю. В афишах на заборе мы прочли, что вскоре состоятся автомобильные гонки.

Однажды мы обратили внимание, что желтое фордовское купе не проезжало по шоссе вот уже целую неделю.

Майк так и подскочил, когда вдруг понял, в чем дело.

— Этот парень — на гонках, на ярмарке, — сказал он. — Пошли скорей.

И мы пустились бежать по Железнодорожной улице.

Было девять часов утра, а гонки начинались в два тридцать дня, и все-таки мы бежали.

Нам нужно было поспеть на ярмарку как можно раньше, чтобы суметь проскользнуть за ограду. Полтора часа нам понадобилось, чтобы то шагом, то бегом добраться до ярмарки, и еще два часа, чтобы туда проникнуть. Два раза нас ловили, но в конце концов мы все-таки пролезли.

Мы забрались на трибуну и чудесно устроились. На треке были две гоночные машины: одна черная, а другая зеленая.

Немного погодя черная двинулась по кругу. Когда она просажала мимо нас, мы оба так и подпрыгнули, потому что за рулем сидел он, Быстроход, владелец желтого купе. Мы были в восторге. Братцы, уж как быстро он гнал, а гремел-то как — ужас! И пыли-то что напустил, когда на углах заворачивал…

Гонки начались не в два тридцать, а в три часа. Трибуны были полны народа. Семь гоночных машин выстроились в линию. Их завели рукоятками, и они отчаянно затарахтели. Но вот они тронулись, и Майк сразу стал как сумасшедший: разговаривал сам с собой, боксировал и прыгал во все стороны.

Это был первый заезд, короткий, на двадцать миль, и Уоллес Быстроход пришел четвертым.

Второй заезд был на сорок миль, и Уоллес Быстроход пришел вторым.

Третий и последний заезд был на семьдесят пять миль, семьдесят пять кругов по треку, и на тридцатом кругу Уоллес Быстроход вырвался вперед, на самую малость, но все-таки вырвался, — и тут вдруг случилось что-то неладное, левое переднее колесо отскочило, и машина бешено перекувырнулась в воздухе.

На глазах у всех Уоллеса выбросило из машины. На глазах у всех машина ударила его о деревянный забор.

Майк бросился со всех ног вниз по трибуне, чтобы оказаться поближе. Я побежал за ним и слышал, как он чертыхается.

Гонки не прекращались, только несколько рабочих убрали с дороги разбитую машину, а самого Уоллеса отнесли в карету скорой помощи. Когда остальные машины проходили семидесятый круг, какой-то человек обратился к зрителям и сообщил, что Уоллеса Быстрохода убило на месте.

Господи боже!

— Этот парень, — сказал Майк, — он убит. Этот парень, который гонял по шоссе в своем желтом «форде», он убит, Джо! Этот парень, который прокатил нас в Фаулер и угощал клубничной.

Когда стемнело, по дороге домой Майк заплакал. Что он плачет, я мог догадаться только по его голосу.

Конечно, он не плакал по-настоящему.

— Подумай только, такой чудесный парень, Джо, — сказал он. — Вот его-то как раз и убило.

Мы по-прежнему просиживали целые дни на ступеньках крыльца и наблюдали за проезжающими автомобилями, но нам было грустно. Мы знали, что человек в желтом «форде» никогда больше не появится на шоссе. Время от времени Майк вскакивал и начинал боксировать воздух, только это было уже не то. Он больше не был счастлив, ему было тяжко, и, казалось, он хочет нокаутировать к черту что-то такое на свете, из-за чего с такими парнями, как Уоллес Быстроход, происходят такие ужасные вещи.

Люк держал меня за руку, а я держал за руку Маргарет. У каждого из нас было по монетке в пять центов, чтобы пожертвовать на церковь, и Люк мне говорил:

— Смотри, Марк, не забудь опустить деньги в кружку, а то опять припрячешь и купишь себе мороженого.

— Сам не забудь, — отвечал я.

В прошлый раз Люк не опустил свою монету в кружку, и я это заметил. Днем тогда было очень жарко, и я купил себе мороженого. Шульц дал мне целых две ложечки. Люк увидел, что я ем мороженое под китайской яблоней в школьном дворе.

Он действовал быстро, как сыщик из кино.

— Ага, — сказал он. — Где ты достал деньги, Марк?

— Сам знаешь где, — сказал я.

— Нет, — сказал он. — Где? Говори!

— Да это на церковь, — сказал я. — Я их не опустил.

— Это грех, — сказал Люк.

— Ладно, — говорю. — Ты тоже не опустил.

— Нет, опустил, — говорит Люк.

— Нет, — говорю я. — Я видел, как ты пропустил кружку, не бросив монетки.

— Я коплю деньги, — сказал Люк.

— Копишь? На что?

— На цеппелин.

— А сколько стоит цеппелин?

— Да это в «Мире школьника». Доллар стоит. Из Чикаго пришлют.

— Настоящий цеппелин?

— На нем вдвоем подняться можно. Я полечу с Эрнстом Вестом.

Я проглотил последний кусочек мороженого.

— А меня не возьмешь? — спросил я.

— Тебе нельзя, — сказал Люк. — Ты еще маленький. Совсем ребенок. А Эрнст Вест одних лет со мной.

— Какой же я ребенок! — сказал я. — Мне уже восемь, а тебе десять. Возьми меня полетать на цеплелине, а, Люк?

— Нет, — сказал Люк.

Я не заплакал, но мне стало горько. А тут еще Люк начал меня дразнить.

— Ты влюблен в Алису Смол, — сказал он. — Совсем еще ребенок.

Это было верно. Мне и вправду нравилась Алиса Смол, но тон, которым говорил об этом Люк, меня разозлил.

Мне стало горько и одиноко. Алиса Смол мне очень нравилась, но разве все было так, как мне хотелось? Разве я с ней когда-нибудь гулял? Разве держал ее за руку и говорил, как я ее люблю? Произнес ли я хоть раз ее имя так, как хотел, чтобы она поняла, как много она значит для меня? Нет. Я слишком перед ней робел. У меня даже не хватало смелости смотреть на нее долго. Я робел перед ней, потому что она была такая красивая, а когда Люк заговорил о ней таким тоном, я разозлился.

— Сукин ты сын, Люк, — сказал я. — Ублюдок паршивый.

Я не мог больше вспомнить других слов, которые слышал от старших мальчишек, и поэтому заревел.

Потом мне стало очень стыдно, что я обозвал родного брата такими словами. И вечером я попросил у него прощения.

— Не морочь мне голову, — сказал Люк. — Ругань не дубинка, костей не переломит.

— Да не хотел я ломать тебе кости, — сказал я.

— Зато ты обругал меня такими словами, — сказал он.

— Я нечаянно, Люк. Честное слово. Ты ведь сказал, что я влюблен в Алису Смол.

— Ну да, влюблен. Сам знаешь, что влюблен. Все на свете знают, что влюблен.

— Неправда, — говорю. — Ни в кого я не влюблен.

— Ты влюблен в Алису Смол, — говорит Люк.

— Сукин ты сын, — говорю я.

Меня услышал папа.

Он сидел в гостиной и читал книгу. Тут он вскочил и вошел к нам в комнату. Я заревел.

— Что это значит, молодой человек? — сказал он. — Как ты назвал своего брата?

— Ругань — не дубинка… — начал было Люк.

— Оставь, — сказал папа. — Зачем ты все дразнишь Марка?

— Я его не дразнил, — сказал Люк.