— Подавай машину к подъезду через десять минут, — сказал Майк.

Через пятнадцать минут Сэм уже гнал машину вниз по Пауэлл-стрит к Рынку, от Рынка к Феллу и от Фелла в парк Золотых ворот. По парку он ехал очень медленно. Парк был хороший, и день был тоже очень хороший. Они выехали из парка на пляж.

— Стук, стук, — сказал Сэм, увидев океан.

— Кто там? — сказал Майк.

— Тихий океан, — сказал Сэм.

— Какой такой Тихий океан?

— Вот я и влип, — сказал Сэм, — Обыкновенный Тихий океан.

— Очень смешно, — сказал Майк. — Обыкновенный Тихий океан.

Океан нагнал на Майка такую тоску, какой он еще никогда не испытывал. Ему оставалось только одно: вернуться домой.

— Послушай, Сэм, — сказал он. — Завтра утром мы будем в Нью-Йорке.

— Это же психоз, — сказал Сэм. — Невозможно.

— Мы сядем сегодня на самолет и завтра утром будем в Нью-Йорке.

— На самолет? — спросил Сэм. — А что мы сделаем с этой машиной?

— Оставим ее в гараже, — сказал Майк. — Нет, — сказал он, — мы ее продадим. Нет, отдадим кому-нибудь. Так и сделаем. Отдадим ее кому-нибудь, кто всегда мечтал о такой здоровенной колымаге.

— Это я всегда мечтал о такой здоровенной колымагe, — сказал Сэм.

— Хорошо, — сказал Майк. — Эта здоровенная колымага теперь твоя здоровенная колымага.

— Вы это всерьез? — спросил Сэм.

— Конечно, всерьез, — сказал Майк. — Я еду домой. Ты можешь нанять шофера и сидеть сзади, как сижу я.

— И не подумаю, — сказал Сэм. — Я сам буду вести свою машину.

— Хорошо, — сказал Майк. — Я полечу на самолете, а ты поезжай на машине.

— Давайте маленько подумаем, — сказал Сэм. — А летать в этих самолетах безопасно?

— Безопасно, — сказал Майк. — Ты не хочешь брать колымагу?

— Я, кажется, предпочту на семь дней раньше увидеться с Розой Тарантино, — сказал Сэм. — Давайте отдадим колымагу мальчишке-газетчику или кому-нибудь в этом роде.

— Идет, — сказал Майк.

Они отдали машину четырнадцатилетнему итальянцу-газетчику по имени Винсент Торини. Майк сводил мальчика к адвокату в Рассбилдинг на Нью-Монтгомери-стрит и оформил сделку. Мальчик был поражен, испуган и обрадован.

— Я опытный водитель, — сказал он.

Поверенный был тоже напуган до смерти. Он подумал, что тут кроется какая-то провокация. Может, заговор? Может, Торини хотят умыкнуть? Хотя кому нужно умыкать газетчика? На всякий случай он позвонил в газеты и в полицию.

Полиция и репортеры нашли Майка с Сэмом в доме у Торини на Телеграф-хилл.

Они устроили маленькое пиршество, пили вино, смеялись, восхищались колымагой и обсуждали законность сделки.

Никто не был арестован, но фотографы поработали на славу. Папа Торини, мама Торини, Винсент, пятеро младших Торини, Майк и Сэм — все они были сняты, и все они улыбались.

Майк и его шофер сели на самолет, и к утру они уже были на родной земле. Сэм поспешил к себе в Бруклин, к Розе Тарантино, а Майк вскочил в такси и понесся домой, в Манхэттен, к маленькому Майку и Эмме.

Странно, — подумал он. — Вот я подарил здоровенную колымагу и приехал домой. Мне понадобилось три месяца, чтобы добраться из Нью-Йорка до Сан-Франциско, и ровно одна ночь, чтобы вернуться из Сан-Франциско в Нью-Йорк.

Странно, — подумал он снова. На душе у него было радостно, хотя и чуточку тревожно.

Первым увидел его маленький Майк.

— А вот и он, этот дядя, — сказал Майк.

Маленький Майк кинулся к нему на шею и поцеловал его.

— Господи! — сказал Майк.

Потом настал черед Эммы. Майку стало дурно от радости.

— Господи! — сказал Майк.

Он сел и сделал вид, что вполне спокоен.

— Просто не верится, что я дома, — сказал он. — Странно, а ведь можно подумать, что ты мне рада.

— Рада, — сказала Эмма.

— Я тебя никогда не мог понять, — сказал Майк. — Позапрошлой ночью, когда я с тобой разговаривал, у тебя был такой тон, будто ты никогда не захочешь видеть меня снова, А теперь, посмотри на нее, все совсем наоборот.

— Правильно, — сказала Эмма. — Посмотри на меня.

— А что же я делаю? — спросил Майк. — Ты чудно выглядишь, Эмма, а у меня, наверно, измученный вид? Три месяца, которые я провел без тебя, были самые несчастные, самые тяжкие, самые бессмысленные месяцы в моей жизни. И нечего притворяться. Я так ничего и не сделал.

— Слава богу, — сказала Эмма.

— Не понимаю, — сказал Майк. — Ведь я же ничего не сделал.

— За эти три месяца, — сказала Эмма, — ты совсем не изменился.

Майк был ошарашен.

— Честное благородное слово, Эмма, — сказал он, — я ничего не понимаю. Наверно, я и в самом деле очень глуп, но я ровно ничего не понимаю. Ведь ты требовала, чтобы я уехал и что-нибудь сделал?

— Да, — сказала Эмма.

— Но ведь я ничего не сделал, — сказал Майк. — Я старался изо всех сил, но так и не смог ничего придумать. Кроме одного: я приехал домой. Тринадцать дней я провел в Чикаго, пытаясь написать роман. Мне удалось написать только заглавие и одну маленькую фразу.

— Какое же было заглавие? — спросила Эмма.

— «Эмма», — сказал Майк. — Вот какое было заглавие.

— А что же было сказано в маленькой фразе?

— «Ты разбиваешь мне сердце», — сказал Майк. — Вот что было сказано в этой фразе.

— Майк, — сказала Эмма.

— Неужели ты думаешь, что теперь все будет хорошо?

— Нет, — сказала Эмма. — Не хорошо, а просто замечательно!

— Как же это так? — спросил Майк.

— Ты вернулся домой, — сказала Эмма. — И ты совсем не изменился.

— Да, я вернулся домой, — сказал Майк. — Мне казалось, что как раз этого ты мне не простишь. Но я все равно не мог не вернуться домой.

— Когда-нибудь я тебе объясню, — сказала Эмма.

— Странно, — сказал Майк, — Я тебя совсем не понимаю. Три месяца страшной муки… Три месяца страшной муки — и все это зря.

— Зря? — спросила Эмма.

— Не понимаю, — сказал Майк. — Иногда я просто ничего не понимаю.

Однажды мы переехали в дом, о котором квартирный агент сказал, что это не дом, а чудо. Что в нем было замечательно, так это веранда, на которой бабушка могла сидеть в кресле-качалке целыми днями. Она этим воспользовалась еще накануне нашего переезда, всех нас одиннадцати, включая и Сэма. Бабушке веранда так понравилась, что она тут же послала меня за семь кварталов в наш старый дом, на Персиковую улицу, за своей качалкой и просидела в ней до конца дня. После захода солнца она зашла домой поужинать, а потом вернулась к своей качалке: сидела в ней на веранде, покуривала сигареты и качалась. Время было летнее, ночь теплая, и бабушка прокачалась в своем кресле до утра.

Утром, когда мы начали перевозить вещи, мы ее разбудили. Всем нам одиннадцати, включая и Сэма, пришлось совершить четыре рейса, прежде чем мы перевезли все наше барахло. К двум часам дня все наши вещи были уже в новом доме, и мой дядя Уоффард, или Луи, как мы его называли, отправился в город похлопотать, чтобы нам включили воду, газ и электричество. К заходу солнца мы все собрались в новом доме, из кухонного крана бежала вода, на газовой плите тушилось мясо, а электрический ток накалял яркие десятицентовые лампы от Вулворта.

Сэм, которого мы всегда учитывали в числе наличных членов семьи, невзирая на его отношение к делу, ныл весь день по всякому поводу, а перед ужином стал опять угрожать, что уйдет из дому.

— Сэм, — сказала бабушка, — постыдился бы, вечно ты грозишься уйти из дому. Стыдно взрослому сорокалетнему мужчине попусту болтать перед детьми. Хороший пример ты подаешь, нечего сказать.

— Нет, это несправедливо, — сказал Сэм, — и вы сами это знаете, мама. Кто дал вам право помыкать мной, как каким-то ничтожеством?

— Никто не говорит, что ты ничтожество, — сказал Луи. — Мы только говорим, брось свое дурачество, возьмись за дело, как все, и добейся чего-нибудь в жизни.

— А ты-то сам чего добился? — сказал Сэм.

— Я? — сказал Луи. — А кто бегал в город, ты или я? Кто заставил их включить воду, газ и свет, — уж не ты ли? Заходил куда надо, дал новый адрес, заявил, на чье имя, — скажешь не так? Чего я добился, ишь ты! Я-то потолкался по разным местам, ты это помни.