Судьбе было угодно, чтобы после этой истории мисс Шенстоун учительствовала у Лонгфелло всего четыре дня, и за все это время она ни разу не позволила ceбе взглянуть на меня или задать мне хоть какой-нибудь вопрос. Она даже перестала делать в классе перекличку, опасаясь, что, когда дело дойдет до моей фамилии, я могу что-нибудь такое сказануть. После мисс Шенстоун древнюю историю вела у нас целая вереница сменявших друг друга учителей, но к этому времени основанная мною новая школа утвердилась у Лонгфелло окончательно, так что каждый из новеньких, продержавшись кто день, а кто неделю, стремился убраться от нас как можно скорее.

Мистер Монсун несколько раз собирал нас в актовом зале и проводил беседы о хороших манерах, но никто из учащихся не сделал из услышанного никаких выводов, и через месяц он тоже вынужден был бросить школу, а ему на смену пришел боевой капитан, в годы первой мировой войны прославившийся своими подвигами. От него ожидали быстрых и решительных действий по наведению порядка — ликвидации новой и восстановлению старой школы. Вначале он взял на вооружение метод грубой силы и лично порол до трех дюжин школьников в день, затем применил метод доверительных бесед во время прогулок по школьному двору с самыми неисправимыми из нас, дружеских излияний и тому подобное; но ни тот, ни другой метод не сработали, так что после первого же семестра он принял приглашение перейти в маленькую сельскую школу, где было всего сорок или пятьдесят учеников.

Что касается меня, то к этому времени я уже перевелся в школу с техническим уклоном, чтобы выучиться печатать на машинке.

Мальчишка этот и две его старшие сестры жили в доме через дорогу. Иногда они ему нравились, а иногда казалось, что ребята эти — самое большое несчастье в его жизни, потому что они вечно торчали на его дворе, так, как будто двор этот и ихний тоже.

Фамилия у них была Шихэйди, а мальчишку сестры звали Пэдди. Старшую свою сестру Пэдди называл Белли, а она злилась, так как по-настоящему ее звали Белл, другую звал Дэйз, хотя, конечно, та была Дэйзи.

Белл все время выряжалась в старые материны платья и все спрашивала, похожа ли она хоть чуточку на Аву Гарднер, или Мэрилин Монро, или еще на какую-нибудь киноактрису, которую видела в очередном фильме. Но ничего там похожего не было. Белл, она и есть Белл, то есть просто трудно найти кого-то, меньше нее похожего на взрослую девушку, ну, просто ничего общего. А она только об этом и думала: выглядеть девушкой, взрослой девушкой, да еще знаменитой вроде Мэрилин Монро.

Однажды Пэдди явился на двор и сказал:

— Угадай, Джим, кем Белли станет?

— Почем мне знать, кем она станет? — ответил Джим. Его всегда ошарашивала и даже злила эта манера Пэдди ни с того, ни с сего задавать человеку какой-нибудь дурацкий вопрос этаким резким и возбужденным голосом. Не раз бывало — сидит Джим, размышляет, что бы ему такое изобрести, и даже подскочит от этого голоса; но со временем привык, вот уже год больше не подскакивает и не очень раздражается.

— Актрисой, — сказал Пэдди. — Пойдет на сцену. А Дейз не пойдет с ней.

Джим счищал сухую черную кожуру с грецких орехов, напа’давших с дерева в заднем дворе. Сначала счищаешь с них кожуру, а потом можно раскалывать молотком. Ну и твердые же эти орехи! Но уж если ты расколол толстую скорлупу и добрался до ядра, то просто диву даешься; до чего искусно оно уложено, ни за что не уразуметь, как это сделано и кто такое придумал, и вкуснее этого ядра ничего на свете нет. Вот ради чего Джим и ковырялся, не обращая внимания, что руки у него чернеют от кожуры. Дерево уже старое. Орехов приносит каждый год много. В гараже их еще много, трехлетней давности. Мама как-то сказала, что надо ими камин топить, вот сколько лежит и никто не ест, а Джим сказал, что они ему нужны, он будет их чистить и есть. Конечно, всех орехов ему не осилить, так что мать наверняка нет-нет да и жжет их. Горят они здорово, но все-таки ему не нравится, когда их жгут. Кожуру и скорлупу он кидает в ящик, пускай топит этим, а целые орехи пускай не трогает. Как же можно жечь такое добро!

— Что это ты делаешь? — спросил Пэдди.

— Орехи чищу.

Пэдди уже раз сто видел, как Джим их чистит, но каждый раз он спрашивает одно и то же, будто Джим, постигая устройство ореха, того и гляди изобретает такое, что сделает его самым богатым человеком в мире. И каждый раз Джим отвечает так, как будто впервые слышит этот вопрос.

— А можно я буду тебе помогать? — спросил Пэдди.

— Ну да. Только, смотри, руки запачкаешь.

— Пускай.

И Пэдди Шихэйди сел под деревом, растущим в заднем дворе у Джима, и принялся сдирать кожуру с орехов.

— А сколько у тебя их? — поинтересовался он.

— Да почти что пол гаража, — сказал Джим.

— И ты все собираешься чистить?

— Очищу и сложу где-нибудь. Захочется расколоть, а они уже чистенькие, готовенькие. Они, когда нечищеные, колются плохо, попадешь молотком не как надо и испортишь ядро.

— А можно я разобью вот этот и съем? — спросил Пэдди.

— Ну да, — сказал Джим. — Только по руке не стукни.

Пэдди уже дважды стукал себя по руке, один раз довольно сильно, так что миссис Шихэйди сама явилась во двор — мало того, что обе дочки и сынок здесь околачиваются, так тут еще и мамаша пожаловала и стала расспрашивать, чем это Пэдди занимался, что так ушиб себе руку. Джим ей рассказал, и тогда она спросила, дома ли его мать, а он сказал, что нет, и тогда она еще спросила, как его отца убили на войне, словом, целый час тут стояла, не давая ему заняться делом. Здоровенная женщина, ну прямо, как те борцы, которых он видел на ярмарке прошлым летом, такая же громадная, только, пожалуй, за счет жира. И при этом ужасно беспокойная и все время ахает, когда же это жизнь подешевеет, чтобы концы с концами сводить.

Однажды Джим слышал, как она спросила об этом его мать, а мать сказала, что не знает, и миссис Шихэйди растерялась и долго не могла сообразить, что бы такое еще сказать. А в тот раз, когда Пэдди навернул себе по руке, Джим сказал ей, что Пэдди ушиб руку, когда колол орех. Тут ей понадобилось узнать, а не толкнул ли его Джим или еще что. Джиму это надоело, и он сказал, что не только не толкал он ее Пэдди, а сто раз показывал, как надо колоть орехи, чтобы не ударить себя по пальцам.

Но Пэдди все равно попадал по пальцам, правда, уже не так сильно. В тот раз, когда он здорово саданул по ним, он вскочил, затопал ногами и заорал: «Ой, пропала моя рука! Ой, я себе всю руку разбил!» И все тряс ею, и прыгал, и кружил по двору, а потом разревелся, стал ругаться и обвинять Джима, будто это он, Джим, во всем виноват, а потом убежал домой. Бежать далеко не пришлось, тут же его перехватила мать, и Джим слышал, как он плачется ей, а мать наговаривает ему всякую чушь, чтобы унять боль и успокоить его.

— Нет, я не стукну, — сказал я на сей раз Пэдди. — Она собирается стать такой, как Ава Гарднер. Знаешь? Вся такая разряженная, лежит на тигровых шкурах. А Белли лежит сейчас на линолеуме.

— На каком еще линолеуме?

— В кухне. Упражняется. В гостиной ей не разрешают, вот она и упражняется на линолеуме. Вместо подушки у нее коробка из-под овсянки. А Дэйз ей подыгрывает, говорит всякое, чтобы она упражнялась разговаривать, как Ава Гарднер.

Пэдди положил очищенный им орех — только очистил он его плохо — на голыш размером с хороший баклажан и осторожно зажал двумя пальцами. Потом занес молоток, а Джим следил за каждым его движением, готовый, если понадобится, предупредить несчастье. Пэдди ударил молотком и расколол орех, но не на половинки, не вдоль шва, по которому они сходятся, а ведь Джим столько раз учил его, куда надо тюкать молотком. Орех расплющился, и по пальцам попало, но не очень сильно, вскакивать и орать не пришлось. Пэдди только выпустил молоток, перебросил расплющенный орех в правую руку и затряс левой, пока боль не прошла. Потом переложил орех в левую и принялся выбирать из крошева кусочки ядра.