Он отработал для себя особую изысканно-умную актерскую манеру речи, благодаря которой самые серые банальности подчас обретали в его устах и краски, и блеск, ну а то, что никакого, в сущности, блеску в них, если вдуматься, не содержалось, — нимало его не заботило. Он сам был блистателен, все прочее не имело значения. Что же касается самой этой манеры, то складывалась она из определенной позы и жестов, определенного выражения глаз, а именно взгляда, устремленного поверх людей и теряющегося где-то в пространстве, из полнозвучности и баритональных переливов голоса, из особого произношения слов — он любил сообщать им этакую легкую иностранную подкраску, и еще из ритма, в котором выговаривались эти слова.
Он был порядочный притворщик, не больший, однако, чем все те, с кем ему приходилось сталкиваться, ибо цель у него была та же, что и у всех, — брать от жизни столько, сколько берется. Глупцом его никто и никогда бы не назвал; он всей душою был предан театру; он регулярно читал пьесы, как старые, так и новые; у него была трогательная наклонность признаваться серьезно и доверительно, что он человек религиозный, любит бога и зачастую обретает блаженный покой и радость смирения, преклонив колени в тихой молитве. Он говорил, что любит и церкви, но лишь как произведения зодчества. Официально он никогда ни к какой церкви не принадлежал и не имел к тому ни малейшего стремления, ибо в религии, говорил он, так же как и в любви, ему нравилось вести свое сражение, свою роль самому, ему не нужно было на этом поприще ни посредников, ни защитников. В отношении к нему окружающих высокомерия сказывалось гораздо меньше, нежели ко многим другим, столь же знаменитым актерам, и следует признать тот факт, что в нескольких высоких кругах нью-йоркского общества он пользовался благосклонным вниманием и даже популярностью.
Лауру Слэйд Салама встретил в высшем, на его взгляд, кругу нью-йоркского света, ибо тетушка Лауры, миссис Боук-Рехан Адамсе, уже более трех десятилетий славилась своей активной деятельностью на благо оперного искусства, а также прочей широкой благотворительностью. Она пригласила Андрэ Салама присутствовать на очередном своем благотворительном вечере, мотивируя приглашение тем, что плоды всей этой организованной ею благотворительности предназначаются именно его родине, — и Салама охотно откликнулся на ее зов.
Он знал, что на вечер явятся многие из тех, кого ему приятно было видеть время от времени, кому он сам не прочь был показаться, и потому — быть может, уже уставший, а, быть может, и не уставший еще от длительного и не совсем удобного пребывания во всей полноте своего роста, — он вызвал такси и поспешил в дом на Пятой авеню, едва только окончилось вечернее представление пьесы под названием «Изгнание дьявола», в которой он исполнял роль человека, погрязшего во всех грехах, роль, доставлявшую ему глубокое удовлетворение.
Автор пьесы был новичок в драматургии и обладатель таланта весьма посредственного. Однако главная его мысль понравилась Андрэ Салама, и он выразил согласие играть в пьесе при условии, что ему дано будет право менять и обогащать ее текст по собственному усмотрению. И в результате оказалось, что сама по себе довольно незначительная, но очень неплохо поставленная пьеса стала для Андрэ Салама чем-то большим, чем только лишь средство высказаться, как он предполагая поначалу, стала еще одним успехом, который, кстати сказать, принес такую кучу денег неизвестному драматургу, что вряд ли ему понадобилось бы писать после первой вторую пьесу.
Вечер был уже в разгаре, когда Салама присоединился к собравшимся. Он задержался в холле, за которым открывалась просторная зала, задержался поболтать с миссис Боук-Рехан Адамс о том, как очаровательно она выглядит, а между тем взгляд его уже с первой минуты переносился с одного из именитых гостей на другого и в голове роились планы — когда, с кем и каким словцом ему перекинуться. И вдруг он увидел Лауру Слэйд, и невольно, в мгновение ока, выпрямился во весь свой возможный рост. Ей было никак не больше двадцати двух или трех, у нее были золотистые волосы, ослепительно белая кожа, роскошная фигура, и вся она так и светилась от радостного возбуждения. К счастью, мужчина, с которым она в это время болтала о чем-то, был скорее стар, нежели молод, и даже в отцы ей годился, ну а сам он, Андрэ Салама, был, конечно, вовсе не стар или, во всяком случае, далеко не в той мере, в какой это можно было сказать о ее собеседнике, выглядевшем на все пятьдесят пять. По правде говоря, единственной дочери Андрэ Салама, Ивонн, недавно стукнуло двадцать пять, она жила в Париже, была замужем за большой учености коммунистом, имела двоих сыновей и вменяла себе как бы в право и долг некую революционную деятельность. Салама всякая эта деятельность надоела и действовала на нервы до крайности. Одному из двух его сыновей, Генри, перевалило уже за тридцать, младший же, Жан, был восемнадцатилетний юноша, он родился в Америке, изучал кинематографию в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе и жил вместе с матерью, Евой Гейли, широко известной по немым кинофильмам.
Приметив для себя самую важную из персон, присутствующих на вечере, Андрэ Салама, актер, принялся немедленно обдумывать кампанию, разыграв которую ему удалось бы завладеть вниманием девушки, а быть может, и ее сердцем. Он не сомневался, что это будет не очень уж трудно, если только она окажется такой же, как и большинство американских девушек. Правда, разок или два случалось, что юные леди, улучив удобный момент побыть с ним наедине, в ответ на нежные его речи разражались глупейшим хихиканьем. Но это же были леди совсем еще юные, еще даже не простившиеся со школой, и как выяснилось потом к его глубокому изумлению, им было всего шестнадцать лет. Девушки в Америке каким-то образом умудряются выглядеть иногда чуть ли не старше своих матерей, и не его была вовсе вина, что не сразу умел он угадывать, до чего они еще на поверку неискушенные и неразвитые. Для Андрэ Салама, актера, девушка, хихикнувшая в ответ на его нежные взгляды и речи, была глупа и неразвита, и несомненно, в таком его убеждении заключалась некоторая доля истины.
Заболтавшись с миссис Боук-Рехан Адамс, Салама уже приготовился было полюбопытствовать, кто эта юная леди, напоминающая девушек Ренуара и сотворенная словно бы из розовых лепестков и шампанского, как вдруг сама эта девушка, минуя гостей, подпрыгивая и смеясь, подбежала к ним — спросить у тети, нельзя ли ей уехать домой, в Филадельфию, на день или на два позже, потому что здесь очень, очень славно. Так все и устроилось, так Лаура Слэйд была представлена Андрэ Салама.
— Никогда, никогда не произносите слова «Филадельфия», — сказал он девушке.
— Я там живу, — рассмеялась она.
— Да, конечно, я вас понимаю, — сказал Андрэ Салама, слово за слово входя в роль, которую он сейчас только придумал, в роль мистика и поэта.
— Да, конечно, вы там живете, — добавил он. — И все-таки никогда не произносите этого слова, оно не для ваших уст. Для вас есть другое: Париж.
— Париж, — рассмеялась девушка. — Париж. Париж. Теперь вы довольны?
— Я весь в вашей власти, — сказал актер. — Когда вы говорите: Париж, я благоговею пред вами, я у ваших ног, я снова верю в ангелов, снова верю в любовь, снова верю в невинных младенцев. Когда вы говорите: Париж, — тут он понизил голос, так чтобы зазвучали в нем нотки глубоко затаенной грусти, — я снова верю в жизнь.
Он не очень ясно представлял себе, какое впечатление произведут на девушку эти слова, овеянные глубокой грустью, и молил бога — разумеется, не преклоняя при этом колен, — устроить так, чтобы она не расхихикалась в ответ на его признания. Они были не то чтобы совсем одни, но разговора их, во всяком случае, никто не слышал, потому что тетушка Лауры отошла поприветствовать только что прибывшую Тэллалу Бэнкхед.
— В вашем голосе я слышу печаль, мистер Салама, — сказала девушка тоном, вполне его удовлетворившим, и приободренный ее пониманием, он решил, что может продолжить и далее в том же духе.
