— Пролетарии трудящиеся, можно сказать, по обеденному времени отдыхая, под флотский доблестный борщ... для поднятия сил трудовых... за боевые заслуги балтийских пролетариев, можно сказать, с самой «Авроры»!..

Тут не вставали — просто руки от столика к столику протянули, взахлёб сразу же пошло, под крепкое мужское чавканье, под хохоток. Весёлые матросики попались, не стеснялись в выражениях.

   — Под Питергоф... да, под Питергоф... мы взяли штурмом, как это... бардачок!.. — начинал один, не заканчивая, зная, что его поймут с полуслова.

   — Что Питергоф — в самом Питере! — весело работая крепкими челюстями, перебивал другой. — Дамский батальон, доннер веттер... дрюттер-муттер!

   — Не стреляйте... пока не стреляйте... для себя поберегите! — кричит командир Петерс. — С живота допрос снимайте... общепролетарский!..

   — Что Питер! — не терпелось и третьему. — Здесь не дрюттер-муттер — здесь дочка губернаторская... Маман, говорит, не нужен мне твой плюгавый адъютант, лучше братья-товаршци... Для обновления гнилой дворянской крови, маман!

Пасти непроизвольно полез правой рукой в сапог; Ягужин под пиджаком схватился за сердце. Матросики заметили это и сочувственно спросили:

   — Что, товарищ, утомился на трудящемся фронте?

   — Утомился, — с болью в лице снял руку Ягужин. — Две смены подряд, ремонтируем буржуйские паровозы...

   — Э, товарищ! — назидательно заметили. — Теперь они наши.

   — Наши, — согласился Ягужин. — Значит, продолжаем смену. Честь героям!

   — Честь труду! — уважительно, уже подвыпивши, напутствовали их, так и не дождавшихся борщика.

Официант предупредительно вышел из-за ширмы, правую руку держа под фартуком. Бог знает, чем это всё могло кончиться.

Поговорить так и не удалось — рабочий и матросский люд всё подходил и подходил. Они просто похвалили, кивнув официанту:

   — Хорош борщик!

   — Можно сказать, питательный.

Уже на улице, далеко от пристани, Патин признался:

   — Я бы на месте Савинкова дня не проработал. Укокал бы!

   — Потому ты, дорогой поручик Патин, и не на его месте, а на своём, — назидательно и больше для себя заметил Ягужин. — Не надо слишком поспешно опускать руку в сапог...

   — ...и хвататься за сердце... Оно ещё послужит России.

Посмеялись, но невесело. Ясно, что выдержки не хватало.

Договорились разойтись в разные стороны вдоль Волги, а вечером встретиться на пристани. Авось и Савинков освободится — поговорить-то о многом надо. Лучше — с ночёвкой...

Ягужину досталась нижняя Волга, Патину верхняя. Подумав, даже обменялись фуражками: Патин отдал свою речную, а нахлобучил деповскую, с явными мазутными пятнами и прожогами. Так лучше получалось: не шла к его круглой простецкой физиономии хоть и старенькая, но боцманская или шкиперская фуражка.

В раздражении он отмахал вверх по Волге чуть ли не обратно до Романова. Потом уже сообразил: а что видел, что слышал? Да ничего. Бессильный гнев заливал глаза и уши. Так, мельтешение народа, пароходов, барж, каких-то переселенцев или беженцев, немыслимо грязных цыган, неизвестно куда бредущих красноармейских отрядов...

Опять баржи, беженцы, торгующие зеленью бабы, поля уже за последними слободками. Бесстрашно гуляющие на опушке леса коровки, бессмысленная и никого вроде бы не убивающая стрельба за рощицей...

Он тут лишь и очнулся: стреляют... в кого стреляют?

Солдатский дух и погнал навстречу. С полверсты не пробежал, как увидел: пяток красноармейцев из-за трёх возов отбиваются от подступавших с топорами крестьян. Стреляли пока поверх голов, а мужиков было много, слишком много, чтобы всерьёз отстреливаться даже от безоружных, если не считать вил и топоров в руках. Патин как раз и налетел в тот момент, когда уже метнули в засевших за возами солдатиков одни и другие вилы. Никто не пострадал, но мешки в нескольких местах пропороло, оттуда брызнули белые фонтанчики, всё выше и отчётливее. Мука! Мука, по которой плачут только что встретившиеся беженцы...

   — Стойте! — промеж вил и винтовок вбился Патин. — Я с паровозного депо. Чего муку рассыпаете? Голодных, что ли, мало?

   — Да много, много, — закричали из толпы. — Да нам всех не накормить! С мельницы едем, а они вот наскочили да всё наше и... конфе...

   — Сковали! — поправили слишком уж мудреное слово.

К Патину с доверием, как к своему, и охранники повернулись:

   — Товарищ, мы выполняем приказ председателя губисполкома товарища Нахимсона. Пролетарии Ярославля голодают, а на мельнице скопились большие запасы...

   — Большие! — закричали из толпы. — По пудику на семью!

   — Своё-то!

   — Кровное!..

Выхватив из сапога наган, Патин остановил бесполезный ор:

   — Мол-чать! Я тоже уполномоченный по заготовкам. Как держишь винтовку, растяпа? — в сердцах выхватил он её у одного из стражников, привычным щелчком и вроде как ненароком выбрасывая из ствола патрон. — Ты что, никогда винтовку в руках не держал?

   — Никогда, — признался тот. — Я огородник из Романова, меня мобилизовали в Красную Армию три дня назад...

   — Мол-чать! — повторил Патин, и со вторым стражником проделывая то же самое. — Опять из царского села Романова? Из Данилова? Неделю уже, говоришь? Пора бы и научиться!

Так он и с третьим, и с четвёртым проделал, но пятый, видимо старший, уже сам клацнул затвором:

   — Ты чего нас разоружаешь?!

   — А того! — рукояткой нагана отшиб его в сторону. — Бросай винтовки, с которыми и обращаться-то не умеете!

Но позади уже опомнились, что-то сообразили — раз за разом щёлкнули затворы.

   — Не берут меня ваши пули, а? — ногой отшвырнул он выброшенные на землю патроны и вскочил на передний воз. — Слу-ушать мою команду! Все винтовки под ноги... под ноги, говорю! — верным выстрелом сбил он с головы фуражку упрямца. — Со мной шутить не стоит. Следующий выстрел пойдёт чуть пониже... Собрать оружие! — кивнул он приглянувшемуся мужику. — Та-ак... Теперь... возы развернуть — и обратно на мельницу!..

   — А дальше что? — тот же мужик, что собирал винтовки, и усомнился.

   — Если не знаете, что делать со своим хлебом, — тогда отдайте. Отдавайте литовским оглоедам. И вашему Нахимсону. Валяйте!

Из толпы зашумели:

   — Ну уж шиш!

   — Да ещё литовцам!

   — Да каким-то Нахимсонам!

   — От голодных детишек!..

Возы как ветром сдуло — только грохот колёсный пошёл. Патин сунул наган обратно в сапог, взял на изготовку одну из винтовок, загоняя патрон в патронник, а остальные повесил, вытряхнув магазины, на одного из стражников — старшего, как бы в назидание. Тот поворчал, но повиновался, куда денешься.

   — Теперь — стройся по два.

   — Так пятеро нас, — старший не прочь был поиздеваться.

   — Я шестым, — нашёлся Патин. — Шагом ма-арш! За-апевай!

Потопали, куда указал, в сторону нагорного леса, подальше от Волги, следовательно, и от дорог, но с песней никак не ладилось.

   — И куда смотрит комиссар!

   — Комиссара убили, — сумрачно объяснил старший.

   — При таком же грабеже?

   — Не при грабеже, а при конфискации излишнего продовольствия в пользу нуждающихся трудящихся.

   — Вижу, ты гра-амотный! — начал нервничать Патин. — Остальных я, может, и отпущу, а тебя, может, и шлёпну.

   — Самого шлепнут. Смотри! — указал старший на отряд красноармейцев, который с извилины дороги как раз выходил на их бугор.

Патин отступил на несколько шагов и уже беспрекословным тоном, щёлкнув затвором, приказал:

   — За-апевай! Пока меня шлепнут, я всех вас... суки поганые... постреляю. Песню!

И сам, не дожидаясь, грянул:

Поравнявшийся с ними отряд тоже подхватил: