Кони паслись на сухих, травеневших гривах или прыгали вслед за ними по болотинам — не для кавалерии такие места.
Савинков торопил:
— Поручик, я не могу задерживаться здесь больше двух дней. Не забывайте: основные силы у нас ещё в Москве. Мы, по сути, бросили их на произвол судьбы... или случая...
— Но генерал Рычков? — несмело возражал Патин. — На нём держится Москва.
— Удержится ли?.. — не договаривал — не хотел договаривать Савинков. — Надо скорей переправлять всех сюда.
— Вы можете положиться на меня, Борис Викторович, — с некоторой даже обидой замечал Патин. — Помощников найду, работников тоже. Не все же землячки — иуды. А если и попадётся какой — иуде иудина смерть. На войне как на войне.
— Ну-ну, — смягчал свою озабоченность Савинков. — Разумеется, я целиком полагаюсь на вас. Охотились в здешних местах? Пути-проходы знаете?
— Только зимой. Тогда дороги хорошие. Гони — не хочу! Волчьи облавы, медвежьи берлоги — всё это бывало. Но ведь давно... в молодости, Борис Викторович.
— Молодость! Года четыре прошло-то? Я же скрывался в этих местах — в девятьсот шестом году, под осень. Когда нас в Нижнем... мы там губернатора намеревались на небеса вознести... когда нас по растяпистости одного новичка-студента выследили и погнали вдоль Волги, что зафлаженных волчар. Хорошо быть по ту сторону флажков, стрелком... не приведи судьба оказаться внутри. До Рыбинска нас по пятам гнали, конные по обоим берегам, катера на самой реке — никак в сторону не свернёшь. Только здесь, уже на Шексне, и удалось запутать след. Жандармы думали, мы на Питер подались, там облаву устроили, а мы отсиделись на ваших болотах... спасибо старому шлиссельбуржцу, выручил, укрыл. Он тогда после двадцати пяти лет отсидки только что вернулся в родительский Борок, мы это знали. Но когда это было, когда? Я многое забыл, здешних дорог не помню, а люблю полагаться на собственный опыт. Рисуйте новую карту, поручик, в уме, разумеется, в уме. Бумаге нельзя доверять даже собственные мысли.
Так они говорили, где объезжая, где обходя в брод давно заброшенные гати. Пожалуй, на болотах и разбойнички, ну, скажем, каторжники, обретались. В одном месте на сухой, ветреной гриве нашли целое скопище полуземлянок, ещё довольно крепких, может, и всего-то двадцатилетней давности. Посажены в землю на четыре венца, окопаны канавами, чтоб дождевая вода не заливала. Ремонта требовали совсем небольшого. Была даже вместительная хлебопекарная печь. Патин со знанием дела всё осмотрел.
— Как в прифронтовой полосе! Тут были не разбойнички. В детстве до меня доходил слух: архангельские морячки взбунтовались... как раз в первую революцию, я тогда ещё первоклашком-гимназистиком в Рыбинске брыкался... когда за морячками погнались, они по Северной Двине, Сухоне — на Белоозеро, Шексну целой оравой двинулись... и навсегда где-то здесь запропали... Скажите, может пропасть человек, если он не совсем голову потерял?
— Вы сами на это и ответили, — от воспоминаний ли, от хорошей ли погоды размяк Савинков. — Значит, мы наследники архангельских морячков? Место хорошее. Говорите, выход отсюда — на Гиблую Гать? А там недалеко и до Борока, если протянуть по болотине с полверсты потайную лежнёвку. Знаете, как это делается?
— Приходилось делать — на Полесских болотах, — успокоил на этот счёт Патин. — Лежнёвку мы привязывали камнями, брошенными пушками — словом, всяким железом. Притапливали на полметра в воду — со стороны, даже с аэропланов, не видно, а проходить можно, в том числе и с кавалерией, с пушками...
— Не знаю, как насчёт пушек, а кавалерия нам нужна. Хотя бы небольшой эскадрон...
— ...гусар летучих? — с понятливой улыбкой подхватил Патин. — Но лучше — драгун. Лошадь — для быстроты. В наших условиях не рубить — стрелять придётся. Винтовка за спиной надёжнее.
— Соображайте, поручик, соображайте, — опять на все пуговицы застёгивался Савинков. — Среди наших волонтёров немало и кавалеристов найдётся. Вопрос: где взять лошадей?
— Были бы деньги, Борис Викторович.
— Деньги будут. Лошади — за вами. Обустройство лагеря — тоже. А пока... — в последний раз обвёл он взглядом заброшенную стоянку архангельских морячков, — пока проведём вечер в своё удовольствие. Если нет других вариантов, ночуем у шлиссельбуржца. Думаю, старик обрадуется.
* * *
Николай Александрович Морозов вообще-то был не так уж и стар: 64 года. Из них почти двадцать девять лет, если считать все, просидел вначале в Петропавловке, в Трубецком бастионе, потом в Шлиссельбурге, после выхода из него ещё и Двинской крепости прихватил; но посторонние не делили его отсидку на разные сроки. Хотя и была существенная разбежка — в семь долгих безоблачных лет. Освободился он из Шлиссельбурга в 1905 году, и, между прочим, не без бомб главного российского террориста Бориса Савинкова. Когда в огне первой русской революции сгорел московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович, а имения его в Дмитровском уезде и Орловской губернии были совершенно разграблены и сожжены крестьянами, когда пали его ставленники министр внутренних дел Сипягин, прозванный «дьяволом царских врат», и министр просвещения Боголепов, бывший военный министр генерал Сахаров — за жестокие расправы в Саратове над мужиками, петербургский градоначальник фон дер Лауниц, ненавидимый всеми честными людьми Плеве; когда убили в Гельсингфорсе, прямо в своём дворце, наместника Финляндии генерала Бобрикова, бессчётное число рядовых губернаторов и полицейских чинов; когда бесстрашно стреляли в Дурново; когда на Аптекарском острове разнесло вместе со многими высокопоставленными чиновниками дачу Столыпина; когда, по оглашённым в Государственной думе данным, бомбами и браунингами было искалечено 20 000 человек, — держать в крепости шлиссельбургских затворников стало невозможно. На 52-м году жизни Николай Морозов вышел на свободу, вскоре женился на Ксении Алексеевне Бориславской и в семь последующих лет полной мерой испытал славу российского героя. Но... Ему ещё пришлось посидеть «на закуску» — за сборник стихотворений «Звёздные песни». 15 июня 1912 года во время отдыха и лечения в Гурзуфе, уже привыкшего к свободе шлиссельбуржца снова арестовали, через Севастополь, Киев и Витебск привезли в Двинск и посадили в крепость... ещё без малого на год. Так что 29 — общий тюремный список...
Но Савинков знал: не было душой более молодого человека! Вот как о нём после выхода из Шлиссельбурга писали очевидцы:
«Со стула поднялся человек, на вид лет сорока — сорока пяти, одетый в пиджачную пару, но изящно, почти элегантно. Точно так же изящно были подстрижены и его тёмные с сединой волосы на голове и такого же цвета небольшая борода. Фигура его, стройная, довольно высокая, имела в себе что-то юношеское по гибкости. Он выглядел лет на 5—10 моложе большинства лиц его возраста, проведших жизнь в нормальных условиях.
Говорил он оживлённо, но в этой оживлённости не было ни малейшего намёка на какую-нибудь лихорадочную возбудимость, на какую бы то ни было надтреснутость».
Как будто и не существовало 12 последних лет! Опять «со стула поднялся человек, на вид...».
Годы его нельзя было мерить обычной мерой.
— Здравствуйте, Николай Александрович. Узнаете? — не в силах скрыть какую-то влюблённость, поздоровался Савинков.
Так было с Ксенией Алексеевной оговорено — без доклада.
Но только мгновение и смотрел из-за маленьких блёстких очков этот непостижимый, с позволения сказать, старик.
— Ба... батюшки! — всплеснул он руками, вскакивая из-за стола. — Борис Викторович?! Опять революция? Бомбы? Погони?
И, высказав единым духом всю суть, пошёл обниматься, всё-таки по-стариковски широко и бесцеремонно.
Савинков редко снисходил до объятий даже со сверстниками-друзьями, но тут ведь была живая история во всём её неподражаемом российском обличье.
