Сам Корнилов задерживался в Ставке. Там и все штабные связи, там и безопаснее. Именно с этой целью предполагалось, что сразу после заседания правительства и сам Керенский уедет в Могилёв, под защиту корниловских штыков. Военное дело пусть делают военные. Правительство пусть переждёт смутное время, а заодно без всяких телеграфов и переписки состыкуется с Корниловым. Всё ясно и понятно.

Савинков оставался в Петрограде, в самом пекле закипавшего котла. Он самолично выбрал эту жертвенную роль; тут же, без промедления, по указу Керенского должно было последовать назначение его петроградским генерал-губернатором — фактическим правителем революционного змеюшника и всех прилегающих к нему провинций. Он уже создавал несколько ударных отрядов, которые становились под его беспрекословное начало. Главный — отряд Патина; именно ему и предстояло арестовать посидельцев Смольного. Судьба Совдепии оказывалась в полных руках Савинкова.

Но руки-то, руки... пока связаны!.. И развяжет ли их Керенский, побежавший... за советом в Советы?!

Тут была горькая ирония, в благополучном исходе которой Савинков сильно сомневался...

Как ему только что сообщили, корниловцы наступают уже не таясь, а правительственного Декрета о военном положении всё нет и нет. В таком случае против кого же идут они? Кого защищают?!

Да, дела такие: министры, даже премьеры, как напроказившие школьники, держали ответ перед Смольным... Троцкий тряс бородёнкой и кричал:

«Что вы себе позволяете, гражданин Керенский?!»

«Но ведь, собственно, ничего и не произошло...»

«Ни-че-го? И это после того, как Корнилов, по сговору с Савинковым и, возможно... лично с вами!.. бросил на революционный Петроград своих черкесов?!»

«Черкесы, говорят, далеко...»

«Ах, говорят! Ах, далеко! Они ещё не в Смольном! Они ещё и ваше... временно-сраное!., правительство клычами не изрубили?! Ждите мясорубки. Но мы, сознательные революционеры, ни под штыки, ни под сабли не пойдём. Сами возьмём их в штыки. Я! Лично я возглавлю оборону Петрограда!»

«Именно это мы и предполагали, назначая от имени правительства полномочного генерал-губернатора...»

«Савинкова? Он — предатель. Он — заодно с Корниловым. Арестовать Савинкова!»

И слышно, как с грохотом мчатся набитые матросами грузовики. Смешно, не на того напали! Пока возьмут Савинкова, можно и послушать, что там мямлит серо-землистый, дрожащий премьер... Ого, на него уже в открытую топают ногами, а матросы перед самым носом потрясают маузерами. У Бронштейна клок бородёнки, задранный кверху из-за малого роста, исходит огненной революционной пеной:

«Вы сами продались царским генералам! Вы... лично ответите перед революционной совестью!»

«Нет, моя революционная совесть чиста. Я сам только что утром услышал о наступлении Корнилова на Петроград. Возвратясь в Зимний, я сейчас же выпущу воззвание... заклеймлю Корнилова изменником и предателем... Арест! Да, отдам приказ об аресте».

«Это уже лучше. Но — пришлите воззвание в Смольный, для корректуры. Всё!»

Премьер и тому рад, что жив остался. Вихрем обратно, за стол заседаний, где уныло торчали ничего не понимавшие министры. Они уже свыклись с военным положением, которое должны объявить, а тут...

— Корнилов — предатель. Изме-ена. Срочно воззвание! Все на защиту Петрограда! Корнилова — отстранить, арестовать. Я сам буду Главнокомандующим!

Адъютант Савинкова Патин, выхватив из-под ремня свой вессон, грудью загородил было дорогу к телеграфному аппарату, но набежала личная охрана Керенского, и под охраной он гневно приказал доверенному телеграфисту, бросая помятый в потной руке листок:

   — Вот! Срочно! За моей подписью!

Кивнув Патину, чтоб уходил, Савинков повернулся, чтобы и самому уйти... и больше никогда не возвращаться в этот сумасшедший дом!..

Но не так-то просто и дверью хлопнуть. Мало министров, стонущих, как бабы при родах, — ещё и всякой посторонней публики набилось. Наверняка и осведомители Смольного, и уличные шарлатаны, и неизвестно как забредшие сюда пьянчужки, и разнахальные петроградские газетчики. В одном углу истерично рыдали, в другом без всякой утайки вытряхивали из пакетиков в глотки белый, такой успокоительный и такой подходящий для сегодняшнего дня порошок... А на диване, как в самом забубённом кабаке, даже затянули:

Уж истинно проклятье! Клеймо. Позор.

Савинков с трудом выбрался из сумасшедшего дома и отправился к 3. Н.

По улице мчались грузовики и слышались крики:

   — Савинкова! Савинкова в первую голову!

   — Ищите на квартире! Ищите в министерстве! Ищите везде!..

Это было даже не страшно — было до горечи смешно. Правительство как ни в чём не бывало заседает, а одного из главных министров разыскивают по улицам, как Ваньку-карманника... И ведь не отдашь ответного приказа об аресте всех этих Тоцких-Троцких: нет у него ни власти, ни солдат под министерской рукой...

Он с трудом преодолел искушение испробовать на них, не заржавел ли нынешний кольт, как когда-то и браунинг. Но всё та же горькая мысль:

«Министр-одиночка! Вот дожили!..»

Оказывается — нет. Не один. Следом набежал Патин, уже успевший переодеться в солдатскую шинель. За ним вразнобой, чтоб не привлекать внимания, тянулось ещё с десяток распахтанных, явно увешанных оружием шинелей.

   — Генерал! Ну хоть один грузовик?

Савинков приобнял за верные плечи:

   — Поручик, нас слишком мало. Идите на нашу тайную квартиру и ждите от меня вестей.

Он неприметно помахал рукой всем остальным, сворачивая в переулок. Смешно, но самым безопасным местом сейчас была уютная дамская гостиная.

3. Н. не терпелось узнать «все до последнего мизинчика», но ему играть в поэтические сентиментальности не хотелось. Да и салонного, жадного до новостей народу — не протолкнёшься. Нижегородский говорок опять:

   — Конечно, Буревестники — не ангелы, но что ж мы хотим? Лично я Троцкого не люблю, но у него другого выхода нет. Революция в самом деле в опасности. Петроград надо защищать, поскольку от Временного правительства ожидать больше нечего...

«...кроме водки», — про себя сказал Савинков и, не снимая шляпы, прошёл в дальний, «дамский», кабинет.

Там он плюхнулся в кресло, посидел некоторое время с закрытыми глазами и уж тогда вскинулся на молчавшую 3. Н.:

   — Извините. Не до приличий. Кроме водки, как пророчит Буревестник, не найдётся у вас какой-нибудь служебной каморки до утра? За министром гоняются по улицам, как за паршивым карманником.

3. Н. молитвенно сложила ладошки:

   — О чём разговор, дорогой Б. В.? Да вил, да мы с Димой...

Он смеялся над её поэтически несдержанной преданностью, и она, чутким глазом прозрев это, замолкла и провела в какую-то заднюю комнатушку — место сбежавшей прислуги.

Следом — сам профессор, умнейший человек, что ни говори. Да он и не говорил ничего — просто поставил на прислужный столик наспех собранный поднос. Графинчик, балычок, огурчик даже — ай да профессор! Савинков молча пожал ему руку. Он сейчас же и вышел. Поняла наконец-то его состояние и неукротимая 3. Н., тоже поспешила оставить одного. Обошлась всего тремя словами:

   — Бельё сейчас принесут.

Значит, не вся ещё прислуга в революционном порыве разбежалась. Выпив водки и даже не закусывая, Савинков быстро разделся и, не дожидаясь свежих простыней, бухнулся на узкую железную кроватку, в изголовье которой валялась женская ночная рубашка, тут же сорванный нательный крестик и скомканный носовой платок. Брезгливости от чужой постели у него уже не было — распылилась за прошедшее время. Да и не спал он две ночи подряд — сразу в тёмный омут с головой потянуло. В полураскрытую дверь кто-то сунулся с простынями, но, поняв, в чём дело, бросил простыни на стул, исчез и прихлопнул смутный свет коридора. Тьма установилась непроглядная. Засыпая, Савинков понял, что и окна-то здесь нет — чулан, обычный лакейский чулан. «Ах, милая 3. H.!» — понял он эту революционную предосторожность. Не от скупости же затолкала его сюда — всё от той же давнишней влюблённой преданности. И от мысли такой ему стало хорошо и уютно на узкой железной кроватке, не помещавшей мужские ноги. Девчонка, что ли, тут обреталась? Не ахти какой и у него рост, но пришлось просовывать ноги сквозь прутья, чтоб всласть потянуться... как было когда-то, всем на удивление, даже жалостливому батюшке, в камере севастопольских смертников... Забывают люди простую истину: утро вечера мудренее. Утром воспрянут расхлёстанные нервами силы, и всё станет на своё место.