Мир обрушился на Фирэ, как всегда — стоило хозяевам, загнав рабов по грязным берлогам, снять с них транс. Тело стонало, тело молило о покое, а кишки заворачивались от голода в огненные петли. Какая-то похлебка по обыкновению уже ждала измученных тяжкой работой невольников, и все набросились на нее, словно волки. Что за работа, никто толком не знал. Ходили слухи, что хозяева водили их в лес — рубить деревья для нужд поселка выживших в горах ори. Загрубевшие мозоли на ладонях вполне могли быть следами от рукоятки топора. Но даже говорить им толком не давали, да и не до разговоров было после еды: лишь бы отоспаться, поднимали их ни свет ни заря и тотчас, полностью подчинив сознание пленников своей воле, куда-то уводили.

— Тиамарто, — позвал он кулаптра. — Тиамарто здесь, парни?

— Нет еще, — ответили ему. — Исчез куда-то…

Тут ворота со скрипом приотворились, и в эту щель втолкнули мужчину со связанными за спиной руками.

— Развяжите его, — приказали снаружи.

В полутьме разглядели фигуру Тиамарто. Ох и тощей была эта фигура! Да не лучше, чем у остальных, исхудалых и ослабевших гвардейцев некогда слаженного воинского отряда под командованием приемного отца…

Еле двигаясь, сидящие неподалеку от ворот пленники освободили руки вожака-самозванца.

— Ну и что там? — без особенного интереса спросил кто-то.

Растирая запястья, кулаптр подсел к общему котлу.

— Вартат к себе звал. Я так понял, ему староста по шее за что-то надавал — злой был, как взбесившийся хорек… — шепотом заговорил он, между делом хлебая остывающее варево. — Я иду и вспомнить не могу, что за день сегодня, сколько мы тут и как меня зовут…

— Рехнемся мы тут… — со вздохом проворчал Паорэс. — Я тоже ни хрена не помню, мозги, как в тумане.

— Да тише ты! Пусть Тиамарто говорит! — зашикали на него.

— Короче, стал он выспрашивать, кем при мне был твой отец, — Тиамарто коротко взглянул в сторону Фирэ, и у того зашлось сердце: неужели что-то выяснится наконец о судьбе Учителя?! Сколько лун они уже не виделись? — Я и говорю — братом, мол, кем еще? А тот исподволь домогается: так ли он силен, что ему доверить охрану можно? Я спрашиваю: охрану чего, смотря по тому… Человека, отвечает. Я и сообразил, что там все как надо повернулось. Да и объясняю, дескать, если обижать его понапрасну не будешь, он верно служить станет. Меня, говорю, много раз от смерти закрывал. А сам вижу, что в правильном направлении иду, догадался, значит. Ну, спросил он еще, какими словами управлять дураком. Меня чуть на смех не разобрало, но терплю. Говорю, он любит, когда ему баба за ушком чешет. Тот на меня глаза выкатил: «Че-е-его?» Я ему: «Да верный способ!» Поверил.

В сарае зашуршало, замычало — гвардейцы прыскали, давились смехом, лишь бы не захохотать в голос. И снаружи их не услышали.

— Я ему наплел, что нога у братушки ранена была как раз после того, как он меня собой закрыл в бою, что беречь ногу надо. Не знаю уж, чем там отличился наш атме, но Вартат прямо при мне рукой махнул своим малахольным, и те ушли выполнять…

— Ты жену его видел? — спросил Паорэс, вытягиваясь во весь рост на своей подстилке и вертя в пальцах какую-то штуковину, поблескивавшую на шее — как только не сняли ее, вот вопрос.

— Сегодня нет, слышал только. Она за стенкой на какую-то девицу шипела, била, кажется.

— Да уж ясное дело: когда баба страшна, что смертный час, ей молодые и милолицые поперек горла всегда, — усмехнулся старший офицер, теперь едва узнаваемый в этой клочковатой, топорщащейся во все стороны бороде. — Я, как ее вижу, атме Ормону вспоминаю…

— А причем тут атме Ормона?! — изумленно воззрились на него со всех сторон: преданные бывшей чете, гвардейцы не пощадили бы никого, кто посмел бы усомниться в красе покойной атме.

Тот кхекнул и почесал заросшее горло:

— А наслаждаюсь, фантазируя, как бы наша атме глаза этой стерве выцарапала бы. Ведь подлюка всю спину мне своей плеткой раскровенила! Как ни пройду мимо, нарочно «подчинение» уберет — и со всей дури да с оттяжкой поперек хребта… Чтобы заметил, значит…

— Да это она ко всем так, не задавайся! Всех одинаково любит. У меня уж на спине узоры, наверное, почище, чем кхаркхи у себя вырисовывали!

— А как ее зовут, знает кто-нибудь?

— Знали бы, — ответил Тиамарто, укладываясь на свое место, неподалеку от Фирэ, — проще бы было…

— Ты Вартата знаешь — проще тебе? — шепнул тогда молчавший все это время юноша.

— Не Вартат из них двоих во главе угла. Она сильнее. Я другого боюсь. Времени много прошло, атме уже восстановился, наверное. Вот уж не знаю, как ему удается скрывать пранэио, а то как бы рано или поздно Вартат или его жена не заметили, что братушка-то вовсе не пустой…

Фирэ улыбнулся. Никто из них не знал того, что знает об Учителе он. Никому из них не показывалась покойная жена Тессетена, ни с кем, кроме приемного сына, не говорила. Надежда была на нее. Только на нее — их тайное оружие, до поры дремлющее в груди Учителя, словно неотразимый аллийский меч в своих ножнах.

Паском с сожалением смотрел на него.

— Вы решили идти с нами, Учитель? — немного удивляясь, спросил Тессетен.

Кулаптр отвернулся и стал глядеть на верхушки гор, светящихся в мрачных лучах послевоенного закатного солнца. Мысль, мелькнувшая у Сетена: «А ведь он не седой!» — была тут же подавлена извне. Он позже понял, для чего.

— Я уже ничего не решаю, мой мальчик, — ответил Паском. — Но и прежде мало что зависело от моего решения… Однако я не могу уйти просто так. Я прочерчу вам Путь. Поведут к нему вас десятки примет. Тебе, коэразиоре, будет необходимо собирать их и нанизывать на нить. И нет более важной миссии для тебя, чем эта. Множество миров на одной нити! Тысячи лет. Нить будет рваться, бусины примет — рассыпаться. Тебе покажется, и не раз, что труд этот бессмыслен и бесконечен. Но лишь тебе я могу доверить эту часть работы, с нею больше не справиться никому из вас.

— Я не знаю, можно ли рассчитывать на меня, Учитель. Мы ведь попали в плен, и просвета не видно…

— Это не касается нынешней жизни, Сетен. Эту жизнь вы растратили впустую. Впрочем, у вас еще есть время для того, чтобы оставить хоть какой-то след для себя будущих. След на физическом плане. Время сотрет все, но вы должны изыскать способ не победить время — нет, это не дозволено никому и ничему — но замедлить его бег.

— Замедлив бег времени в одном периоде, мы станем виновниками его ускорения в другом. Оно побежит как сумасшедшее!

— Да. На закате следующего Саэто, в конце только что народившейся эпохи. Но это не страшно: вы пережили то же самое теперь. Разве не пролетели твои годы, как миг, мой мальчик?

— Я словно читал книгу…

— А это была твоя жизнь. Таково устройство витков времени. Не в ваших силах укоротить или удлинить их, в ваших силах найти такой виток, где ваши приметы-следы не будут разрушены им преждевременно. В ваших силах найти материалы, которые не истлеют до поры. В ваших силах подыскать слова, которые застрянут в памяти веков, а не растворятся в океане забвения. Всё в вас самих!

Он не стал прощаться. Все такой же, как прежде — в черном старомодном костюме с высоким воротником, подтянутый и сухощавый, Паском резко развернулся и заскользил прочь по камням. Сетен ждал, что он спустится к тропе, по которой их едва ли не каждый день водили на работы, но Учитель перепрыгивал с уступа на уступ все выше, выше — и вот показалось вдали облако, похожее формой на высокое и раскидистое древо. Паском легко перепрыгнул на его пушистую белую ветвь и зашагал по ней к вершине. Сетен почувствовал, как слезы обожгли глаза: впервые он видел Восхождение. От горячей влаги зрение погасло, а когда он снова обрел возможность видеть, сон ушел. Проснувшись, Тессетен смотрел в черный потолок сарая, где его держали — отдельно от ребят из отряда — вместе с рабами-северянами.

Паском не был седым: он пришел во сне таким, каким был всегда. Это был якорь, подумав о котором, Сетен мог бы проснуться, но ему не дали. И сделал это не Учитель — что может сделать сон?