— Ох, прав ты, наверное, Соуле! Пусть соберут нас с Миче в дальний путь. Увезу его в глушь, к родичам, а сам сразу же и вернусь, к началу осады, глядишь, поспею. Ежели случится она, та осада…

— Недоверчив ты стал…

— В чудеса я поверил, Соуле. В хороший знак!

— Что ж, тогда и не спеши. Найдется, чем армию вдохновить.

— Ну, что там она?

Соуле кивнул на тяжелую перекошенную дверь.

— Питаться отказалась, господин, — пожаловался стражник, чересчур уж слезно, чтобы тайный определитель поверил его сытому огорчению.

— Да что ты? А может, и бьет она там сама себя?

— Вы же сами велели, чтобы ни пальцем…

— Велел, велел.

Соуле отодвинул его и вошел.

Обняв колени, Танрэй сидела на соломенном тюфяке в углу низкой камеры. От непривычно яркого света его тусклой лампадки она прищурилась. Тайный молча подошел почти вплотную и знаком повелел встать.

— Что с сестрами? — спросила она, поднимаясь.

— Здесь я спрашиваю…

— Ты молчал, вельможный.

— …и я же первым начинаю разговор!

— Уже, как видишь, не первым.

Дерзкая! Но что хороша — того не отнять. Остерегаться таких красавиц следует, равно как и уродливых. Что та, что та крайность от мраковых затей исходит. А у сестрицы ее, тоже лицом удавшейся, еще и печать на лице имеется — пятнышко на щеке, маленькое, но выпуклое, верный признак.

— Сестры твои сознаются сейчас в ваших темных делах, противных Превеликому. И ты расскажешь, а потом я подумаю, как помочь твоей заблудшей душе.

Танрэй отвернулась и опять села, полностью равнодушная теперь ко всему.

— Мальчика-то хоть отдали отцу или и его сгубишь, чтобы нас виноватыми выставить?

Он поразился. Здесь были владения страха. Попадая сюда, даже здоровые бугаи-воины, заподозренные в ворожбе, блажили и каялись. А ведьма говорила на равных и, кажется, давно разгадала его замысел. Соуле впервые в своей жизни ощутил тень уважения к женщине.

— Ты из племени хогов, так? — не ответив ей на вопрос о Миче, вымолвил тайный.

— Да ведь и ты не из здешних, вельможный господин! — почти точь-в-точь повторила она слова владыки, как подслушала.

Соуле наотмашь, безо всяких чувств ударил ее по лицу. Ведьму отбросило на тюфяк, а из прокушенной изнутри щеки полилась кровь, стекая с краев губ.

— Не чувствую я никакой боли, не старайся, — осклабив красные зубы, прохрипела она, сплюнула и поднялась. — Я ведь ведьма, а наше сословие к пыткам равнодушно, али не знаешь, хог?

Он ударил еще раз, уже кулаком в скулу.

— Изувечишь — говорить не смогу, хог. Да тебе, видать, и не надо.

— Надо. Поверь, я найду массу способов изувечить тебя так, чтобы все тело твое было сплошной раной, а язык остался цел. Познакомить тебя с колыбелькой? Слыхала о такой? Нет? Ну так слушай: это два листа железных, соединенных «домиком». Посадят тебя на ребро того «домика», а на ноги тяжести примотают. И тогда посмотрим, чувствуешь ты боль или нет. Кто пробовал, говорят, что на любовные утехи мало похоже, не того любовника седлают.

В глазах ее зажглась ненависть, и он улыбнулся: дело движется!

— Есть еще каруселька. Милое дело: руки тебе за спину выкрутят, за них привесят, на ноги, опять же, груз — и давай на колесе катать туда-сюда, да рывками. Детская забава, одним словом! Кто катался — блажили от счастья. Но не будем спешить, мы с малого начнем, да и то если говорить откажешься. Знаешь ли ты хога Тимаратау?

— Вот от тебя услыхала — теперь буду знать…

— Знавала ли ты его прежде?

— Откуда мне его знать, вельможный Соуле? Мы десяток лет в бегах. Как наш поселок разорили степняки, так мы с сестрами и скитаемся по свету, горя никому не приносим. Думаешь, нам без хога Тимаратау не о чем печалиться?

Она, конечно же, не лгала. Каждое ее слово было правдой, и Соуле знал, что скрывать ей нечего. Но эти три чужачки смертями своими должны сослужить великую службу его государству, и они ее сослужат.

— Есть сведения, что вы разбойников на продуктовые обозы наводили, чтобы горожан голодом заморить, а душегубы с вами за то провизией делились. Или не так все было, скажешь?

— Ты бы, вельможный Соуле, хоть позвал кого послушать речи свои заливистые. А то много ли стоит придумка твоя без ротозея-зрителя?

Соуле улыбнулся:

— Зрителей хочешь? Будут тебе зрители. Больше, чем тебе хотелось бы… А сейчас, ведьма, тебе придется принять учение Превеликого и отказаться от службы мраку.

Танрэй плечи поджала:

— Да я разве против? Что делать-то надо?

Он фыркнул:

— Ничего-то у вас, продажных баб, святого нет! Я проверял, как скоро отречешься ты от своего покровителя. А тебя и на миг не хватило.

— От кого мне отрекаться-то, вельможный Соуле? Кабы знала, так отреклась бы… Ты дорогу покажи.

— Будет тебе дорога. Это доска такая, с гвоздями. Походишь еще, — пообещал он и голос свой, ставший вдруг женским, услыхал как со стороны. И если бы видел себя Соуле глазами пленницы, то узнал бы в синеглазом лице своем ее черты.

Выглянув за дверь, тайный определитель окликнул стражу: «Она ваша!» — а сам, выйдя из камеры, встал сбоку от двери — слушать. Внутрь с топотом вошло пятеро здоровенных мужиков.

Поначалу не слыхать было голоса Танрэй, только возня да вопли: «Вот ведьма!», «Ворожишь, тварь?», «Руки ей держите, руки!». Судя по звукам, летали детины там по всей камере — сильна была пока еще дочь хогова племени, не измотана пытками. Злился Соуле все больше, до тех пор пока не услышал сдавленный ее вскрик, мужской хохот и пыхтение.

— Водой ее, чтоб ожила! — рявкнул начальник караула.

— Смотри-ка, а ведь девицей была!

— Это она нам глаза отводит!

Соуле вернулся на третий день и едва узнал былую красавицу в истерзанной заключенной.

— Отпираться по-прежнему будешь? Не наводила, значит, грабителей на обозы? Не имела сношений с Тимаратау-хогом и не шпионила в его пользу?

Он надел перчатку, чтобы не измазаться в крови, и схватил ее за лицо. Ударом огромной силы, погашенным от неожиданности не сразу (он-то думал, что она все выкачала, борясь с насильниками), отбросило его к двери. Тут уж Соуле разгневался не на шутку. Он ответил ей тем же, она врезалась в стену и пришла в себя нескоро, а когда очнулась, то все тело ее было парализованным, кроме языка. Так он и обещал.

— Ты… — простонала она, — ты не силой своего Превеликого ворожишь… Тебя сила звезд и сила чрева земного, как всех, питают… Ты даже не веришь в своего Превеликого!

— Тебя это так удивляет?

— Ты лжец и погань.

Он пропустил ее оскорбление мимо ушей. Даже порадовался, что наконец-то она вышла из себя, а значит, стала слаба и уязвима.

— А сможешь ли, ведьма, отвадить отсюда Тимаратау-хога вместе с войском его? Я помог бы, сил нам на них вскладчину хватит… Они уж совсем недалече, теснят нашу армию, в городе беспорядки. Согласна?

Она молчала.

— Коли не согласишься, так все, что делается с тобой, с сестрами твоими в три раза сильней делаться будет. Ты пока еще не видела лютых пыток, а они уже их испытали.

— Глупости ты говоришь, вельможный Соуле. Не остановить нам, даже будь нас больше, целую армию — тем более, ежели не врешь, несметную.

— Так и говори, что не хочешь. Он тебя подослал, в угоду ему ты и служишь!

Соуле вернул ей возможность двигаться, но Танрэй все равно не пошевелилась.

— Ты женщина или мужчина? — спросила только.

— Надо будет волком стать — я стану, — вкрадчиво пообещал тайный определитель, не сводя с нее стального взора. — Так что ж, изгонишь армию Тимаратау или мне велеть приготовить для тебя карусельку?

Танрэй отвернулась, и они поняли друг друга.

Толпа ликовала: вот везут виновниц всех бед! Сейчас на лобном месте свершится казнь трех ведьм — и отхлынет осаждающая стены стольного града рать нечестивого Тимаратау-хога!

Избитых, изувеченных — самой старшей из сестер отрезали нос и уши, певице клочьями драли мясо из груди, а предсказательнице вывернули руки на «карусели» и «колыбелькой» покалечили детородные органы так, что идти и сидеть она не могла, лежала на соломе в телеге, полумертвая — везли их на грохочущих повозках на городскую площадь. Стража отгоняла швырявшуюся камнями шпану, чтобы не перепало ненароком возницам и мулам.