Собрав все свои силы, всю ярость, все отчаяние, девушка, изловчившись, укусила чью-то ненавистную руку — видимо, все же до крови, потому что рот наполнился теплым и соленым вкусом крови. Баба дурным голосом завизжала, началась суматоха. Леська не замедлила ею воспользоваться: с размаху наступила пяткой на чьи-то босые пальцы, кому-то поддала коленом в живот, кого-то саданула в ухо твердым локтем. Она дралась в этот миг не со своими односельчанками, а словно бы с панскими гайдуками — беспощадно, жестоко, без надежды на победу.
Она сама не помнила, каким чудом выскользнула из этого ада, как бросилась опрометью домой. Помнилось только, что будто бы не сама она бежала, а снова несли ее чьи-то крылья.
Опомнилась она только дома, когда, ворвавшись в темные сени, едва не сбила с ног бабушку.
— Да это что ж такое-то? — всплеснула руками Тэкля. — Али гнался кто за тобой?
— Нет, бабусь, гнаться не гнались, но…
Тэкля склонилась над пустой бочкой.
— А воды ты что же — не принесла? Стряпать-то мне на чем? А ведра где?
— Там, у колодца, за вербой… Я и забыла совсем…
— Как — у колодца? — не поняла бабушка. — Да что у тебя стряслось-то в самом деле? Никак, ты и взаправду с кем подралась? Глянь — на кого похожа!
Она и в самом деле была не похожа сама на себя: всклокоченная, красная, с ошалелыми глазами, со сбившейся паневой и разорванным по шву рукавом. Шея, руки — в длинных припухших царапинах, оставленных бабьими ногтями.
— Ну что мне с тобой делать? — продолжала сетовать бабушка. — Здоровая уж девка-то выросла, скоро замуж пора, женихи уж поглядывают — совестно должно быть драться-то!
— За такое дело не совестно, — возразила девушка, с трудом переводя дыхание после долгого и быстрого бега. — Коли она про батьку моего покойного такие слова говорила…
Сбиваясь и задыхаясь, она вкратце пересказала то, что услышала возле колодца, и чем она навлекла на себя бабий гнев.
— Ну, тогда конечно, — согласилась Тэкля. — Вот уж — стыда у них нет! Не любили мы его — не отрекаемся, но уж кобелиной-то не был он никогда, за это я кому хошь в глаза плюну! И кораллы эти точно Ганкины, она еще носила, и про то я всем скажу, коль забыли… Ах, наветчицы бабы, что за наветчицы…
— А воды я все же принесу, бабусь, — перебила внучка. — Только вот рубаху переменю, эту на мне всю в клочья порвали…
— Ладно уж, я сама схожу, — отмахнулась Тэкля. — Посиди пока, остынь трошки.
Леся перебралась к окну, поближе к свету, прихватив деревянную шкатулку, где держали всякий рукодельный прибор — иголки, нитки, ножницы, деревянные, костяные и перламутровые пуговки, бисер в мешочке, застежки, крючки и разные другие мелочи. Устраиваясь поудобнее, она случайно выглянула в окно и неожиданно радостно воскликнула:
— Ой, бабусь — гляньте, кто идет!
А вдоль по улице, грациозно клонясь, приближалась Ульянка — в серой полосатой паневе, изящно подобранной выше колен, так что виднелся подол рубахи и стройные икры в золоте загара, со светлой, аккуратно заплетенной косой, перекинутой через плечо. А на плечах у нее легонько покачивалось Лесино коромысло с полными ведрами.
Озаренная радостной улыбкой, Леся высунулась в окно:
— Улечка! Вот спасибо тебе, милая! Я сейчас…
Легкой птичкой порхнула она через горницу в сени, мигом слетела вниз по ступенькам крыльца.
— Горе ты мое горькое! — сокрушенно вздохнула подружка, передавая ей коромысло. — Послушала бы, что про тебя теперь по селу гутарят…
Т тут же прикрыла рот ладошкой, не в силах сдержать смешок.
— А Даруньку ты все же славно окатила! Видала я ее зараз, как бежала она до дому переодеваться — ну чисто индюшка под дождь попала, ей-Богу!..
— А что же мне оставалось? — возразила негромко Леся; гнев ее уже перегорел, и осталось от него лишь сомнение и какая-то даже неловкость. — Ты не думай, это я не с того, что такая уж злая и бешеная…
— Да знаю я все! — перебила Ульянка. — И про батьку твоего знаю, и про себя думаю: правильно ты ее! Я и сама я ту Даруньку на дух не выношу. Да вот им поди объясни…
Она стояла рядом, пока Леся выливала в бочку принесенную ею воду.
— Ну и что ты теперь станешь делать? — спросила она задумчиво, наблюдая за движениями тонких оголенных Лесиных рук.
— Каяться не стану! — отмахнулась та. — Не дождутся…
— А с Янкой как будешь? Такую мерзость про вас говорят — хоть уши затыкай!
— Собаки брешут — ветер носит.
— Брешут-то они брешут, да гляди, как бы не покусали…
На это Леся не успела ничего ответить: откуда ни возьмись налетел Савел — встрепанный, кирпично-красный, готовый плевать кипятком от ярости. Будто когтями вцепился он в тугую Лесину косу, рванул на себя, наотмашь ударил по лицу свободной рукой.
— Сука! — выругался он. — Убью паршивку!
Больше ударить не успел: из хаты уже спешила Тэкля, насколько позволяли ее больные ноги.
— Это кто тут мою Аленку бьет? — разнесся по всему подворью ее возмущенный голос.
Тем же вечером на семейном совете было решено, как теперь поступить с провинившейся девкой. Решал, конечно, Савел, а другим просто нечего было возразить, поскольку тоже не дело, чтобы девка по селу драки затевала.
— Значит, так, — заявил Савка уже спокойно, с пудовой весомостью печатая слова. — В субботу мы все в гости идем, а ты, Аленка, будешь дома сидеть. Я этому баловству потакать не стану — кошку этакую бешеную в люди выводить… А чтобы ты куда-нибудь с Янкой не умотала подол трепать, я тебя в амбаре запру. Довольно я этого сраму натерпелся, будет!..
— Не журись, Алеся, — утешала ее потом Ганна. — Он же тебе добра хочет, тебе же от того лучше будет…
— Чем же лучше? — с усталым вздохом спросила та.
— А как же? Умнее будешь, к старшими почтительнее. И Бог ведь так заказал…
Леська фыркнула, не дослушав, а Гануля безнадежно развела руками: разве ей что втолкуешь?
Зато дед Юстин смог утешить внучку куда лучше.
— Ничего, ничего, не робей! — шепнул он ей в сенях. — Посидишь в амбаре, недолго тебе сидеть. А ты знаешь, чего он взбеленился, Савоська-то?
— Ну? — заинтересовалась она.
— Он услыхал, как Маланка нынче у колодца гутарила, что скорее черта под хвост поцелует, чем такую невестку в дом примет.
И внучка сразу просияла и даже поцеловала старика в колючую небритую щеку, решив про себя, что непременно поставит свечку за здоровье тетки Маланьи, матери Михала.
При таком повороте дел ей теперь и вовсе тужить было не о чем: в гости ей не так уж и хотелось, а за столь отрадную весть она готова облить водой не одну, а трех Дарунек и просидеть в амбаре хоть целую неделю.
Итак, в субботу утром, когда все уже собрались и приоделись, ее препроводили в темный душный амбар и заперли на ключ. Да-да, на дверях амбара у них имелся внушительный замок. Не крючок, не задвижка, не щеколда, а самый настоящий навесной замок с ключом. Замок этот еще прошлым летом приобрел в Брест-Литовске Савел и сам навесил его на положенное место, заявив, что иметь на дверях амбара какую-то жалкую задвижку несолидно и ненадежно. Савке очень хотелось, чтобы его считали рачительным и строгим хозяином, и никто не стал разубеждать его в правильности этого действа, хотя за спиной посмеивались и недоуменно пожимали плечами: воров в Длыми отродясь не бывало, а если бы кто чужой забрался — так ему замок не помеха: крыша-то соломенная, разворошил — и всего делов!
Но как бы то ни было, а замок вот уже без малого год невозмутимо красовался на дверях амбара Галичей, напоминая собой не то пудовую гирю, не то железный калач.
Вот и пригодился теперь. Грозный родич мог быть уверен, что никакой доброхот Леську оттуда не выпустит, а крышу портить девчонка не станет: еще выдерут, да и чинить потом кому?
Леся в задумчивости присела на мешок с мукой. Панева, конечно, будет потом вся в белых полосах, но, с другой стороны, сидя целый день в амбаре, от мучной пыли все равно не убережешься.
