— Погоди, — снова остановил ее Вася. — Дай-ка я тебя до хаты провожу, а то мне не по себе отчего-то… Боязно как-то за тебя, знаешь ли…

— Ну что ж, проводи, — улыбнулась она. Ей и самой не хотелось идти одной через все село.

Когда они вдвоем шил по деревне, их провожали недобрые взгляды и ядовитые голоса:

— Вон она!

— Смотри, смотри, как нос дерет!

— Да уж! Теперь она, значит, с этим в паре!

— Всякий стыд потеряла девка!

— То-то Ульяна ей очи ее бесстыжие повыдерет…

Услышав это имя, Василь поежился. Как странно, что он ни разу не вспомнил о ней с самого утра, когда они навеки рассорились. И как по-странному чуждо теперь для него ее имя… Кто такая Ульяна? Просто девушка, для которой он всегда был чужим и лишним, которая им нисколько не дорожила. А как легко и вольно ему теперь, словно сбросил с плеч непосильную ношу! Какое же это счастье: жить, как хочется, как сердце велит, не оглядываясь без конца на Ульянку!

А теперь, провожая до дому другую девушку, охраняя ее от злобных нападок, он изведал еще одну радость: быть н у ж н ы м. Он нужен Лесе, нужен Янке, что бы тот про себя ни думал. Пусть легла между ними черная пропасть — а он, Василь, будет мостиком через нее.

Он шел и чуял, как зреет внутри него неощутимая прежде большая сила…

С тех пор прошло несколько дней — тревожных, гнетущих, но при этом на удивление мирных. Каждое утро она просыпалась в холодном поту и бежала к воротам, ожидая увидеть на них густой вязкий деготь. Однако тесовые доски были по-прежнему светлы и чисты, и она осеняла себя крестом, творя благодарственные молитвы Пресвятой деве и Великому идолу, что сберегли ее от такого позора.

Очепка она не надела, однако послушалась Васиного совета и простоволосой больше не ходила — покрывалась белым платком, какие, впрочем, носили и другие девчата.

Соседи избегали ее, сторонились, словно боясь запачкаться. Только Хадосья ничего не боялась: по-прежнему, что ни день, забегала в гости и тараторила как ни в чем не бывало, однако о случившемся не заикнулась ни единым словом. Еще Ульянка как-то сказала Лесе что-то ободряющее да хмурый Микита сочувственно погладил по голове. Открытой враждебности не проявлял никто, если не считать того, что Дарунька однажды показала ей язык, но и это было далеко не самое худшее, чего Леся могла от нее ожидать.

Как-то раз Леся зашла проведать Настю-солдатку. После того, что случилось, она теснее сблизилась с этой женщиной. Нельзя сказать, чтобы Тэклю это особо радовало, поскольку дружба с «гулящей» солдаткой доброй славы внучке никак не прибавляла. Однако сама Леся считала, что и худой славы ей ничто не может добавить: куда уж хуже-то? А Настя могла понять ее, как никто другой: сама в свое время пережила почти ту же беду.

Настя, хлопотавшая у печи, дружелюбно кивнула вошедшей девушке. Маленький Василек, что ползал по всей хате, увидев гостью, резво двинулся к ней на четвереньках.

— Алеся, возьми его пока, — попросила Настя.

Девушка с усилием подняла Васю на руки — ребенок рос быстро и с каждым днем набирал все больше тяжести. Василек довольно загукал, завертел головенкой и тут же потащил в рот красные бусы на ее шее.

— Эй, ты не балуй! — Леся решительно забрала их у него. — Это тебе не ягоды, их есть нельзя.

— Да зубы у него режутся, вот и тянет в рот что ни попадя, — пояснила Настя.

Василек издал протестующий крик и заерзал на Лесиных коленях. Та легонько пощекотала ему пяточку — мягонькую, розовую; рядом с нею ее собственная загорелая рука казалась совсем темной.

Василек довольно заулыбался, показывая беззубые пока еще десны. Славный, однако, хлопчик растет, — подумалось Лесе.

И — сжала зубы, вспомнив, о подлой людской «правде». Славный-то славный, да безродный, гулящей матери сын. И не смыть ему этого клейма до старости — на такое память людская долгая. И невесты хорошей ему не видать — разве только набредет на такую же безродную…

И тут словно кто-то невидимый рассмеялся рядом.

«-Нашла, право, о чем жалеть, — нашептывал кто-то. «Хорошие»-то невесты — они все больше на Дарунек похожи! А среди безродных он такую красавицу да умницу сыщет — все «добрые» женихи на стену полезут, что самим такую взять — родня не позволит. А не веришь — в зеркальце погляди, что Ясь подарил!»

Тут-то до нее и дошло, что и слова были почти Янкины, и в голосе бесплотного насмешника отчетливо слышались знакомые нотки.

— Тьфу ты! — встряхнула она головой, отгоняя наваждение. — Да нешто нигде мне от него спасения нет?

Ругнулась она совсем тихо, однако Настя расслышала.

— Вот и я не знаю, что теперь о нем и думать! — вздохнула женщина. — Все село клянет его на чем свет стоит, а я не могу.

Леся хотела что-то возразить, но солдатка покачала головой.

— Знаю, что не поймешь ты меня, — опередила Настя ее гневный возглас. — Да только как я могу худое о нем говорить? Здесь половина, — она обвела взором свою хату, — его руками сделана. По осени они с Василем крышу мне покрыли. А потом дверь новую он мне навесил — старая уж больно коробилась… И дрова мне сколько раз привозил. И ведь за что, какой корысти ради? Я сперва думала — и ему все то же надо, что всем другим. Не по себе мне было: ждала все, когда он речь про то заведет. А он все молчал, ни словом даже не заикался. Я к нему пригляделась: хлопец-то он красивый, видный. И ласковый. Отчего бы и нет, в конце концов? А он молчит и молчит. Под конец я и сама не стерпела, говорю ему: «Что же ты, друг, робеешь? Приходи уж ночью, коли так не терпится».

— А он? — перебила Леся.

— Покраснел весь, ровно мак полевой, да и говорит: не могу, мол, сил нет, голова болит… А сам в сторону смотрит. Тут и дошло до меня, что ни о чем таком он и думать не думал, даже в голову ему это не приходило. И так мне с чего-то обидно стало! Брезгует, мол, нехороша я для него… Я ведь старше его, ты знаешь. И такого я ему с той обиды наговорила — до сих пор совестно мне тех слов! А он как будто и не обиделся вовсе…

— Обиделся, — покачала головой Леся. — Слыхала я про то — по осени дело было, в тот год, когда он с солдатчины пришел.

— Ишь ты! — удивилась Настя. Точно. — Наверное, обиделся, да и кто бы не обиделся на его месте? Да только приходить ко мне он не перестал, да все спрашивал, не нужно ли чего. И ни словом больше не помянул. Так как же я теперь могу с грязью его мешать? Другие могут, а я не могу. Хоть и говорят про меня, что скверная я бабенка, а все же настолько еще не спаскудилась.

На это Леся ничего не смогла ей ответить — и не только потому, что в Настиных словах была своя правда. Как будто наяву увидела она прежнего Яся — доброго, открытого, надежного, готового помочь по первому зову. И вновь — черной тенью недавнего кошмара — потные ладони, хмельное зловонное дыхание, чугунная тяжесть придавившего ее тела, ставшего вдруг чужим…

С Настей она простилась сдержанно. Нет, она нисколько не сердилась на нее, просто не могла еще принять Настиной правды, и оттого ей вдруг стало неуютно рядом с этой женщиной.

От Насти она не сразу пошла домой, а вздумала отчего-то прогуляться сперва перелеском, а после — берегом реки, задержавшись ненадолго на своей любимой Елениной отмели.

Она шла вдоль кромки воды, ступая босыми ногами по влажному и плотному речному песку, на котором набегавшие волны оставили причудливый волнистый узор. Ветерок набегал с реки, шелестел в прибрежных кустах, трепал уголок ее темной будничной паневы. Зяблики еще пели, рассыпаясь в кустах звонкой искристой дробью, а она слушала их с каким-то смиренным безразличием, лишь отмечая с мимолетной грустью, как потускнел мир за эти дни: и небо уже не синее, а выцветшее, блеклое, и в птичьих песнях нет для нее прежней радости, и свежая зелень раннего лета стала отчего-то уныло-серой и словно подернутой какой-то неясной дымкой, словно мир для нее таял в сером тумане, растворялся в небытие…