При этих последних словах лицо Хведьки исказила судорога.

— Ну что ты, Хведю, так на него злобишься? — укорил его Василь.

— Глаза бы мои на него не глядели! — прошипел Хведька. — Сколько ему годов? Что бы ему стоило по себе и пару искать, а молодых молодым бы оставил…

— Сердцу не прикажешь, — усмехнулся Василь.

— Хорошо тебе говорить! — с горечью бросил Хведька. — А вот кабы у тебя твою Ульку… такой же вот старый хрыч…

Василь оцепенел от внезапно накатившего ужаса. Да, это будет конец, и совсем неважно ему будет, старый хрыч увлечет Ульянку или молодой.

— Ты не знаешь, Васю, — по-детски беспомощно всхлипнул Хведька. — Я… ведь я любил его!.. Я верил ему, больше всех верил! А он… Э, не разумеешь ты… А я-то, дурень, еще на Михала… На брата родного… Да лучше бы уж Михал…

— Кому лучше? — усмехнулся Василь.

— Да ну тебя совсем! — бессильно отмахнулся Хведька. — и вдруг обнаружил, что в нем уже совсем не осталось ни гнева, ни сил. Все, абсолютно все в единый миг стало ему безразлично.

А Василь шел рядом, и было ему горько и даже отчего-то стыдно, хотя он и не видел здесь ничьей вины. Один из двоих неизбежно должен был остаться не у дел, и, видимо, судьба решила правильно. И все же — как тяжко видеть это острое конопатое личико искаженным гримасой боли, а эти глаза — распухшими от невыплаканных слез.

Вдруг кто-то из идущих впереди оглянулся.

— Эй, хлопцы, что же вы отстали? — беспечно-весело крикнул Павел. — А ну, догоняйте!

— Эй, гляньте-ка! — подхватил Симон. — Это что у вас за рожи, а? Чего вы наглотались, что вас ровно стошнило? А ну-ка, братцы! Давайте-ка их пощекочем, чтоб неповадно было перед майским деревом — да с этакой харей!

Несколько хлопцев бросились вдогонку за незадачливыми приятелями, а те, сразу позабыв о своих горестях, с деланным перепугом рванули прочь. Ноги, по счастью, у обоих были длинные, и догнать их было совсем не так просто, особенно неутомимого и резвого Василя, который, несмотря на свою застенчивость и видимую неловкость, бегал быстрее всех молодых длымчан. И надо сказать, что, после Ульянкиной немилости, больше всего на свете этот милый хлопец боялся щекотки.

Скоро почти все хлопцы рассеялись по перелеску, увлеченные погоней за кисломордыми нарушителями. Среди немногих оставшихся на дороге были Саня с деревом и Горюнец, которому опасно было бегать, и он лишь наблюдал за кутерьмой со стороны да посмеивался.

Даже идущая впереди стайка девушек остановилась и теперь следила за погоней с таким же интересом, время от времени возбужденно толкаясь и поддразнивая друг дружку.

Когда же растрепанные, взопревшие парни стали понемногу возвращаться на тропу, недавних нарушителей трудно было узнать: дышали они даже чаще, чем остальные, и пот с них катился быстрее, и такими же румяными у них были щеки, а в блестящих глазах играли победа и вызов: не догнали!

Мир и веселье вновь воцарились среди молодежи. Встречные да прохожие видели одни лишь ярко расшитые рубахи, венки, березовые гирлянды, румяные лица, красавицу на белом коне. Со стороны все казалось безмятежно и благополучно, и никто не догадывался, какие грозовые тучи собираются над Длымью не только извне, но и в самом сердце такой, казалось бы, монолитно дружной общины.

Ближе к закату все побежали домой, чтобы успеть переодеться к танцам. Это всегда была самая оживленная часть троицких гуляний. Конечно, и венки, и хороводы, и обрядовые песни, и «майское дерево» — это все, разумеется, тоже было неплохо, однако нельзя не признать, что все эти обряды были словно подернуты налетом какой-то устоявшейся патриархальности, от которой слегка веяло скукой. Песни всегда игрались одни и те же, никакого своеволия тут никогда не допускалось. И убранные лентами березки, и хороводы, и белый конь — все это повторялось из года в год почти без изменений, и даже белые обрядовые сорочки ежегодно одевались одни и те же.

Но зато к вечеру, когда начинались танцы — вот как раз тогда и закипала настоящая жизнь, и большинство гостей стекались в Длымь именно к этому часу. И глядишь, в недолгом времени все кругом закручивалось единым пестрым бешеным круговоротом, и вскоре уже не разобрать было, где тут мужик, где шляхтич, где дворовый, а где свой брат длымчанин — кругом сплошная дробь каблуков, вихри взлетающих подолов, жаркое дыхание, веселые румяные лица…

Но самое дивное начиналось, когда наступали сумерки. Тогда на поляне разводили огромный костер, и в его неровном пламени оранжевые пляшущие силуэты и их черные тени выглядели совсем фантастично… А то, бывало, хлопцы-длымчане хватали горящие факелы и, уподобляясь сказочным огненным змеям, затевали дикую и чудную пляску, стремительно описывая над головой немыслимые огненные узоры; они загорались, сменяли один другой, не успевая гаснуть. Жуткое и прекрасное это было зрелище…

Итак, перед закатом все помчались домой. Игрецы-музыканты отправились за своими цимбалами да жалейками, а девчата и молодицы кинулись переодеваться в лучшие свои наряды, как у них испокон веку водится.

Лесе возиться было недолго: все свои уборы она отобрала заранее и сложила опрятной стопочкой поверх прочих. Паневу на сей раз она выбрала темно-вишневую, скорее даже с коричным оттенком, но в яркую белую клетку, и эти клетки по всему полю то сгущались в отчетливые белые пятна, то расплывались тонкой, почти невидимой нитью. Ганне же, у которой мало было своих нарядов, дала другую — темно-синюю, в белую и красную полоску. Сама она эту паневу почти не носила, считая, что такая расцветка ей не идет.

Гануля все еще шнуровала гарсет, а потом еще застегивала ремешки на черевичках, подаренных ей к свадьбе мужем. Леся, уже совсем одетая, стояла рядом. Сама она нарядилась во все красное, вишневое, коралловое — по ее костюму можно было изучать оттенки красного цвета, причем наиболее темные располагались понизу, а кверху становились все ярче, и весь наряд завершался атласными лентами, багровыми и огненными, рдевшими, словно угли, в ее каштановых косах, уложенных на висках двумя пухлыми калачами. Всю эту разнообразную красноту более темной паневы, знаменитой ярко-вишневой казнатки, полыхающих лент и бесчисленных коралловых бус подчеркивали снежные рукава сорочки и передника, искусно расшитых алым шелком.

Они отгородили свой кут холщовой занавеской, и было слышно, как за нею, тяжело ступая, ходит по хате Тэкля, как раздраженно хлопает дверью вошедший Савел.

— Серчает… — прошептала пугливая Ганна. — Не надо бы тебе нынче…

— Да ну его! — небрежно отмахнулась Леся. — Савку слушать — с тоски пропадешь! Того нельзя, этого не велю… Тот жених ему негож, другой нехорош, а кто ему хорош — тот нам негож, вот и весь тебе сказ! Да ты не робей, сегодня-то он тихий будет, бабуля наша ума ему добавила.

— Так-то оно так, — все еще сомневалась Гануля, — да только она нынче и на тебя сурово глядела.

— Да, я знаю, — вздохнула девушка. — Знаю, что круто нам теперь придется. И о н тоже знает… Да и бабка Алена перед смертью помнишь, что говорила? Ах да, тебя тогда еще тут не было… Говорила, что ждет меня дорога крутая, кремнистая, что будут меня гнуть да ломать, а я должна выстоять… И еще сказывала, что сокол сизый ко мне в окно постучит, и будет это не тот, о ком я сперва думала. Так оно все и выходит…

— Может, и верно ты говоришь, — кротко согласилась невестка. — Хоть и грех так думать, Алеся, да только и сама я о таком же хлопце мечтала… И я такого любила…

— Такого любила, — изумилась Леся, — и за какого вышла?

— Что ж тут поделаешь, — смиренно произнесла Ганна. — На все воля Господня. А Матвей — тот и не глядел даже в мою сторону. Хорош был Матвей! — мечтательно добавила она после недолгой паузы. — Брови черные, очи синие, вот как у Яся у твоего! И улыбка совсем такая же: будто солнышком обогреет… Да только не меня… Знаешь, сколько девчат на него заглядывалось, да каких — не мне чета! А тут Савел ваш ко мне присватался, вот батька мне и сказал: ступай, Ганно, замуж! Вот я и вышла. С тобой все же не то…