— Ну, еще бы! — ответил Ясь. — А ты вспомни, Лесю, кто в нее свою силу вдохнул?

И Лесе тут же вспомнилась темная, смурная Рыгорова хата, полная тяжким духом тления, и возбужденный шепот тетки Авгиньи:

«-Отходит старуха-то… Уж и попа кликала, а перед тем Марылю из лесу позвала, все шептались о чем-то с нею, а потом наша-то и отдала ей все травки свои…»

Так вот оно что! Не только травки, а и силу свою, и знания передала древняя бабка Алена своей более молодой преемнице. То-то все чудилось Лесе что-то очень уж знакомое в повадках нынешней Марыли, в ее речах и жестах. Как же она раньше-то не догадалась?

Меж тем предчувствие ее не обмануло: быстро темнело, с востока ползли свинцовые тучи.

— Ох, не ко времени! — вздохнула Леся. — Промокнем мы с тобой, Ясю!

— Ничего, до дому уж близко — вдруг да успеем добежать, а?

И, взявшись за руки, они пустились бегом. Лесе бежать было трудно; она еще покачивалась от слабости и порой спотыкалась, но как же весело вдруг стало бежать через просторный березняк навстречу ветру, наперегонки с настигающей грозой!

Янка бежал легко, дыша полно и ровно — видно, тяжелый недуг и в самом деле оставил его.

А впереди уже мелькала меж стволов знакомая равнина, слышались мужские и девичьи голоса.

«Как же мы теперь пройдем? — мелькнуло в Лесином сознании. — Нас же увидят!»

Больше ни о чем подумать она не успела: сверху внезапно обрушились прямо им на головы целые водопады. Бледно-лиловая вспышка охватила полнеба, гулкий раскат прокатился верхами — гроза их все же настигла.

И тут же со стороны поляны раздался всполошенный девичий визг, метнулись в разные стороны белые рубахи и развевающиеся цветные подолы.

— По домам побежали! — обернулась Леся к своему спутнику. — Бежим и мы!

Она вздернула кверху свою темную паневу, накрыла подолом голову. Янке не беда — у него волос короткий, просохнет быстро, а вот ей до прихода родичей свои косы никак не высушить!

И снова они пустились бегом через поляну, вслед за остальными. До Галичевой хаты они добежали изрядно промокшими, однако никем не замеченными. Пока Янка скрежетал ключом в их пудовом амбарном замке, Леся обернулась и, сложив ладони у рта, крикнула в темно-грозовое небо:

— Спасибо, Перун!

В ответ послышался веселый гулкий раскат.

Когда замок наконец-то подался, и Янка быстро втолкнул ее в пыльно-мучную темноту амбара, она успела, мельком на него глянув, еще раз отметить, какие у него чудные сине-лиловые глаза под намокшими прядями — словно умытый дождем барвинок!

Два человека в задумчивой напряженности вглядывались в синюю водяную рябь — оттого, что им тяжко было смотреть друг на друга. Старший сидел на темном выпуклом днище перевернутой лодки, склонив русую голову, и седина, обильно проросшая сквозь густые кудри, казалась в них лишь налетом белой пыли. Другой, вдвое его моложе, стоял чуть поодаль, прислонясь к серебристой березе. Оба молчали, но обоим было ясно, что тяжелая беседа между ними еще не закончена.

— Не сказал бы я тебе ничего, — наконец глухо проронил старший, — да и молчать больше нельзя. Ты же не дите малое, двадцать пятый год на исходе…

— Двадцать третий, — холодно поправил младший.

— Нехай двадцать третий — велика ли разница? И как ты не поймешь: ты ведь жизнь ей губишь, судьбу под корень режешь! Молчи уж, сам знаю, что не было ничего худого, дак ведь и на селе у нас — люди, а не ангелы, не святые угодники, не пророки Божьи. Откуда им-то знать, что было, а чего не было? Кто к ней и подойдет — после тебя?

— Но как же… — начал было молодой.

— Да уж вот так! — перебил старший. — Знаю, о чем ты речь заводишь, да только не бывать вам вместе, вот что! Нешто вам кто позволит, сам посуди! Да и тебе совесть надо иметь: девчонка молодая, только жить начинает, а ты уже, почитай, полжизни прожил. Да еще и хвороба твоя — это ж верная ей погибель!

— Погибель ей будет, коли за Михала ее отдадут, — мрачно ответил молодой. — Не неволил я ее, сама она меня выбрала. Сколько я ее ждал, сколько ночами грезил о ней, а сам и верить не смел, что может она меня полюбить… Бог свидетель — не я ее улестил, да и вы, дядь Рыгор, сами знаете — ни сном, ни духом не намекал я ей… Я иной раз и поглядеть на нее не смел — вдруг да увидит она что в глазах у меня, вдруг поймет, сердце девичье ей подскажет… И вдруг — чудо такое, счастье нежданное! И что же мне — самому, своими руками счастье от себя оттолкнуть?

— Она девчонка еще глупая, подлетка несмышленая, где ей жизнь разуметь? — ответствовал старший.

— И про годы мои вы не поминайте, не надо! — продолжал, увлекаясь, молодой. — Сам я их знаю. Мне ведь не уже двадцать два, дядь Рыгор, мне двадцать два т о л ь к о! Я жить хочу, а не доживать! Вспомните, ведь и вам когда-то столько же было — и не чуяли вы себя старым, кому, как не мне, про то знать! А у вас ведь тогда и женка уже была, и Христинка с Артемкой родиться успели.

— Не про меня, Ясю, у нас речь с тобой — про тебя. Алена — та для хлопцев молодых, а ты — солдат хворый.

— Не хворый уже! — перебил Янка.

— Как знать, да кто за то поручится! Знаешь, что про тебя люди говорят? Губа, мол, у солдата не дура, всегда перестарков на свеженькое тянет!

— Что мне те суды людские! — устало бросил Янка.

— Тебе, может, и ничего. А ей?

На это Янке нечего было ответить, и он какое-то время молчал, и в его глазах мелькали синие отблески бужских вод. Наконец он решился.

— Так чего же вы хотите от меня, дядь Рыгор? — спросил он тихо и печально. — По-вашему, разлюбить я ее должен? Вы ведь и сами любили, а стало быть, тое знаете, что легче солнцу сказать: «Не вставай!», траве — «Не расти!» Не могу я разлюбить ее, дядь Рыгор, да и что мне тогда останется?

— Как — что? — удивился Рыгор. — Есть же у нас на селе вдовы молодые, как раз тебе под пару придутся…

— Не нужны мне те вдовы, не могу я любить их!

— А все ли мы живем с теми, кого любим? — возразил Рыгор. — Ты погляди, сколько людей кругом так живут — и ничего, на осинах никто не вешается, в Буге не топится — чем ты их лучше?

— Лучше или нет, а не хочу я так жить, — сквозь зубы произнес Горюнец. — Вы мне говорите: «Люди живут», а я вот на вашем примере вижу, как они живут! Уж такая жизнь у вас добрая, только что на осине не вешаетесь!

— Так вот ты, значит, какой, — вздохнул Рыгор. — Не знал я, не ведал, что таким ты станешь!

— Да уж какого сродили, такой и есть, — в спокойном, почти насмешливом Янкином голосе отчетливо проступила застарелая обида, что долгие годы была подавлена глубокой и искренней любовью к этому человеку.

— Что? — вздрогнул потрясенный Рыгор.

Вы думали, я не знаю? — продолжал Горюнец. — Как же я мог не знать, дядь Рыгор, когда меня на каждом шагу носом тыкали? Я сперва понять не мог, за что отец со мной так… будто с волчонком… Будто чужой я ему… Потом только дошло, что чужой и есть. А после, когда на него дерево упало — помните? Принесли его тогда до дому — едва дышал, хрипел, кровь на губах пенилась… Он тогда меня подозвал, руку мне сжал и говорит: «Прости меня, сынку! Ты за чужой грех не ответчик…» Я все уже знал тогда, только лишний раз убедился.

Рыгор сперва изумленно покачнулся, как от нежданного удара, однако быстро взял себя в руки. Вот ведь она — судьба! Долгие годы он терзался, верил и не верил, что Ясь может быть его сыном, его плотью от плоти; хотел этого — и не хотел. Желал увидеть в нем свои черты — и боялся, что их обнаружат другие.

Природа оказалась милосердна и к нему, и к Антону: мальчик не унаследовал отцовских черт, всем своим обликом пошел в хрупкую красавицу-мать. Всем, кроме разве что глаз. Глаза у него дедовы — такие же, густо-синие, с легким лиловым налетом, с ярким ободком по краю, были у Граниного отца, сурового Кондрата Мигули. Он не на шутку встревожился, заметив, что его юная дочка слишком загляделась на женатого соседа, и поспешил выдать ее замуж за Антона Горюнца, который давно уже пытался за ней ухаживать. Граня не осмелилась возражать — просто потому, что и возразить было нечего. Антон происходил из хорошей и уважаемой семьи, да и сам считался хорошим парнем — был работящим, здоровым, без дурных наклонностей и к старшим почтительным. Он был вполне хорош собой — во всяком случае, ничего непривлекательного в нем не было. Уних была хорошая, теплая хата, надел не из самых худших, две молочные коровы — так что и с этой стороны он был жених весьма даже ничего себе. Изъян у него был только один: он не был Рыгором Мулявой. Но этого она, безусловно, отцу сказать не могла.