— Спрошу, дознаюсь! — процедил сквозь зубы Микита, краснея от подступающего гнева. — Шею тебе сверну, коли врешь!

И тут же больно ухватил за плечо жену:

— А ты, шельма-баба, сказывай-таки: куда черную курицу подевала? Я ужо до тебя доберусь, погоди ты у меня… А ну живо домой! — и он отвесил своей дрожащей и плачущей жене тяжелого тумака.

— Ишь, чего вздумала — срамит меня перед всем народом!

А кругом бабы все шушукались да пересмеивались.

— Ну, задаст ей Микитка чертей, буде есть за что! — мстительно заметила Марыля.

— А давно она с Юзефкой-то снюхалась? — спросила другая.

— Да я знаю, с месяц тому. Антон тогда через Буг ее вез, да потом сказывал: с лукошком она была, а в лукошке, и точно, что-то клохтало да ворошилось.

— Ох ты! А мужу-то небось сказала: лиса, мол курку утащила!

— Ну, теперь-то ей никакие курки не помогут! Тут уж ты ворожи не ворожи, а Янки ей теперь как своих ушей не видать!

— Куда там! И глядеть он теперь на нее не станет, разве что в ту сторону плюнуть захочется!

Леся мельком взглянула на лицо друга, пытаясь понять, что же он сам обо всем этом думает. Но по лицу его, как это часто бывало, трудно было увидеть, сердится ли он на глупую бабу или, быть может, немного ее жалеет. А может быть, и вовсе не берет в голову… Да и кто может знать, о чем думает Янка!

Все эти события заставили Длымь очнуться от тягостного оцепенения, в котором она пребывала до сих пор. Деревня ожила, загудела встревоженным ульем. Хоть все и окончилось благополучно, беду отвели, однако зло уже проникло в Длымь, и это не могло не тревожить.

Ходили слухи, что Микита чуть не до смерти избил жену, и она теперь лежит в лежку, только что не помирает. Катерина и в самом деле не показывалась на улицу — то ли и впрямь из-за побоев, то ли от стыда, то ли со страху — однако уже несколько дней никто ее не видел. Даже по воду Микита ходил теперь сам. Он выглядел еще более озлобленным и угрюмым, чем когда-либо раньше, ни с кем не разговаривал, а на вопросы отвечал сердито и односложно, глядя при этом в сторону или себе под ноги: стыдно было соседям в глаза смотреть. Многие его жалели, а вспоминая в разговоре Каську — плевались.

Ее поступок вызвал бурное негодование всей деревни. На Касю и прежде искоса поглядывали, и не одна соседка держала на нее обиду. Однако теперь людей возмутило больше всего то, что в столь тревожное время, когда всей деревне грозит большая беда, Катерина, позабыв обо всем и наплевав на всех, побежала на поклон к Юзефе, давнему врагу длымчан. И все лишь потому, что на какого-то хлопца не подействовали ее чары. Такого предательства в Длыми отродясь не бывало; никто прежде и помыслить не мог о подобном.

Припомнили заодно и ту давнюю ее вину, когда Митрась по кромке льда соскользнул в прорубь. Бабы вновь зашушукались: а точно ли нечаянно толкнула тогда Катерина мальчика? Горюнец, правда, упорно не желал верить в ее злонамеренность: ведь как бы то ни было с Янкой, а уж Митрасика-то она всегда любила! Вон как она убивалась, когда его украли гайдуки!

Но все же Катерине еще повезло: ей пришлось бы куда как хуже, если бы головы длымчан не занимали куда более волнующие события. Дело в том, что понемножечку, помаленечку разъяснилось то загадочное нападение кржебульцев н Лесю. Немалый вклад в расследование этого дела внесла тетка Хадосья, которая, в свою очередь, много узнала от известной кржебульской сплетницы, некоей пани Крыси.

Оказалось, что Горюнец беспокоился не напрасно: шляхтичи и в самом деле готовили заговор. Заговор этот вообще-то был тайным, но такая Крыся все что угодно разнюхает.

Суть заключалась в том, что известный длымчанам Бартек и его брат Ендрусь неведомо как снюхались с гайдуками из Островичей — скорее всего, в корчме. Корчма, как и церковь — место, где все дорожки сходятся, и перед штофом, как перед Богом, все раавны.

— Да вы спросите Баську, она вам точно скажет! — ссылалась Хадосья на еврейку-шинкарку Басю, тоже большую охотницу почесать языком.

Бася не замедлила подтвердить слова неугомонной длымчанки: где-то, помнится, за неделю до Троицы у нее в корчме сидели за столом Ендрек и Бартек, а с ними здоровенный краснорожий гайдук. Гайдука этого она тоже знает — он частенько приходит к ней выпить — только вот имени его не помнит. Так вот этот самый безымянный гайдук да кржебульские паничи втроем распивали горелку и, как водится, изливали друг другу душу. Гайдук жаловался на своего пана, что-де не терпится барину, вынь да положь ему какую-то девку-длымчанку, ищите да ловите! А у него, у гайдука, может, на ту девку свои виды имелись, да пан, вишь ты, сказал: нечего, мол, успеешь еще… Ну, паничи, конечно, давай пытать: что за девка, да какова собой, да как звать… Он и описал: годами совсем девчонка, да и вообще мелковата, ростом ему до плеча хорошо если достанет, а в поясе двумя пальцами обхватить можно. Но девка уже, дай Боже, созрела: все, что надо, при ней. Коса толщиной в руку и длиной до самой задницы, а цветом — чисто бобровый мех, не много в наших краях этаких кос отыщется. Брови — словно углем кто прочертил, очи карие, красоты несказанной, да заглянуть в них порой страшно, а зовут Алесей. Паничи тут заерзали, шеи вытянули, губы аж слюной у них вспенились: «Как же, — кричат, — знаем ту падлу, всему повету она что кость в горле!»

— И я ту девчину знаю! — возбужденно всплескивала руками шинкарка. — Такую как ни опиши — все одно ни с кем не спутаешь! То-то меня и удивило: девчина-то вроде славная; худого, по крайности, никому не сделала. Ну, я ушки-то под чепцом навострила, стою, дальше слушаю. А гайдук-то и говорит: «Одна беда: не добраться нам до нее теперь. Кто-то их, гадов, упредил, они теперь ухо навскидку держат. Девчонку в лес одну не пускают — все возле нее тот усатый дылда отирается! Вот уж правду говорят: свято место пусто не бывает!» А Ендрусь-то и в ответ: «Ну да, сами знаем, сколько раз видали! Уж к нему-то вы, пожалуй, и близко не сунетесь — и без того, мы слыхали, зубок на вас имеется у того долговязого!» А гайдук только рукой махнул: «Это не про меня, хай о том у Стаха голова болит! Не я того мужика псами травил, и мальца не я умыкал!» Такие вот дела! Ну так что скажете, Тарас, чего вам налить: горелки али пива?

И Бася кокетливо склонила головку набок, как это умеют делать только стареющие еврейки, оправляя при этом на себе «городское», как она полагала, платье из темно-синей крашенины.

— А вас, Юстин, я и спрашивать не буду, и без того знаю, что вы любите!

— Да вы, Басю, расскажите, что там дальше с гайдуками-то! — заторопил встревоженный дед. — О чем он еще с паничаами толковал?

— Да все о том же, милые мои! Да и вы, поди, тоже знаете: про то уж любому запечному таракану известно. Затянули тут паничи, что девка та всякий стыд потеряла; и прежде с кем только не путалась, а теперь еще глянь чего удумала: у сестрицы жениха отбивать! А гайдук тут и зашелся: «Ишь ты, мол, какая! А в нашу сторону и глядеть не хочет!»

Ну, потом Ендрусь — он потрезвее прочих был — догадался кругом посмотреть: не слышит ли кто? Тогда они друг к дружке через стол потянулись — как только лбами не стукнулись? — и давай промеж собой шушукаться — ну чисто девки на ваших вечерках! Больше уж я ничего не слыхала. А вы, Юстин, все же много не пейте, не то опять женка забранит…

Бася охотно рассказывала об этом не только Юстину, а вообще всякому, кто желал бы послушать, а уж коли спрашивать не торопились, так она сама подсказывала, подталкивала намеками к столь волнующей теме. Рассказывала вдохновенно, добавляя различные приукрасы, да такие, что дух захватывало. Так, уже через полчаса она возбужденно растабарывала, что-де шляхтичи и гайдуки сговорились похитить Лесю и тайно провезти ее в Островичи на возу с сеном, утолкав девушку на самое дно телеги (хотя сенокос еще когда начнется!), а вскоре уже развела турусы, что гайдуки как раз в эту минуту караулят ее в кустах возле самой околицы и того гляди выловят, если еще не выловили! Савел Галич и двое молодых Горбылей с цепами и кольями обшарили все кусты возле той самой околицы; никого, разумеется, не нашли и пригрозили намять бока этой дуре-шинкарке, дабы не болтала попусту!