— Слава Богу, обошлось на сей раз! — вздохнул он и размашисто перекрестился, чего почти никогда не делал. — Вот только на минутку отвернулся…

— Вот что на нее надели! — Тэкля передала ему сильно потертый и, видимо, очень старый кожаный мешок, который все еще держала в руках.

— Славный мешочек! — заметил Янка. — Такими, я знаю, часовых с постов снимают. — Дядь Рыгор, взгляните-ка!

Рыгор внимательно осмотрел мешок, заглянул внутрь и даже принюхался.

— Ах, вот оно что! — проговорил он почти ласково. — Али это, скажете, тоже не ваше? А внутри-то что — никак, махорочка? Ну, махорочка-то — дело ясное, а вот что там еще? Чую, что дрянь какая-то насыпана, а вот что она такое?

— Насколько я помню, дядь Рыгор, это что-то от моли, — пояснил Янка. — В наши лари да скрыни такого не кладут, а вот в городах бабы частенько этим свои наряды пересыпают.

— Ловко! — заметил Рыгор. — Загодя, стало быть, готовились? Глянь-ка, и отраву городскую раздобыть сумели! Нет уж, голуби сизые, теперь вам так просто не отвертеться!

Но тут стоявшие кругом них люди внезапно замолчали и попятились, и на середину круга вышел здоровенный пожилой шляхтич с высоко подбритой чуприной и низко висящими длинными усами. Это был старый Казимеж, глава клана Броневичей.

— Что тут стряслось, люди добрые? — вопросил он дельно и спокойно. — Чем вам паничи наши не потрафили?

— Ваши паничи нашу девку умыкнуть пытались, — так же спокойно объяснил Рыгор. — На месте застигли. Они ей уж мешок на голову накинули — вот сами поглядите, пан Казимеж!

Старый Броневич взял у него мешок, затем с отеческим упреком поглядел на своих незадачливых отпрысков.

— Ох, неслухи! — вздохнул он. — Нешто вам не говорено: эти девки шуток не разумеют, сразу драться лезут! Эх, Бартек, Бартек! — обратился он к одному из них, с чьей руки все еще капала кровь. — И чем это она тебя так достала? Когтями, что ли? Да вроде не похоже…

— Пером… — проскулил молодой Броневич.

— Каким пером? — не понял старый Казимеж.

— Вот этим, — Леся протянула ему злополучное перо.

— Точно, перо, — удивленно заметил Казимеж и взглянул на Лесю. — Ничего не разумею — это тебя они, что ли, умыкнуть хотели?

Он изумленно разглядывал маленькую изящную девушку с высоты своего могучего роста.

— Вот напасть! — внезапно плюнул он в сторону. — Это ж сраму-то сколько — эдакая канарейка его пером обидела! Тьпфу!

Все кругом так и покатились от хохота, а оба молодых Броневичей стали на газах наливаться краской, как вареные раки.

На самом же деле все было совсем не так смешно. Длымчане не хуже Броневичей понимали, что лучше бы им помириться на том, что это была просто неумная и неуклюжая шутка. Все знали, что им все равно никому не удастся доказать, что это не так. И вообще, несостоявшееся похищение девушки доказать крайне сложно; даже если похитителей застигли с поличным — совершенно невозможно доказать преступность их намерений: они всегда могут отпереться, что хотели просто поиграть, пошутить. В конце концов, ничего плохого не случилось, Леся никак не пострадала. А уж коль скоро в этом деле замешан молодой Островский — а никто не сомневался, что так оно и есть — то тут и вовсе без толку что-либо затевать.

А потому длымчане стояли вокруг и хохотали, держась за животы, тыча пальцами в молодых Броневичей. По знаку Рыгора их отпустили, но Михал все же напоследок чувствительно пнул горемычного Бартека. Теперь Броневичи растерянно озирались, прижавшись друг к другу спинами и не зная, куда деваться от этого беспощадного хохота, от этого своего позора.

А вот Леся готова была заплакать. Она никому бы не призналась, отчего вдруг слезы навернулись ей на глаза. Она понимала, что это смешно и стыдно, но ей отчего-то вдруг так жаль стало этого перышка, что спасло ее от большой беды. Такое красивое!..

Но погрустить вдоволь она не успела: истошный женский визг, а вслед за ним чье-то крепкое ругательство оборвали ее мысли.

— Ах ты ж, чертова баба!

Крик раздался прямо у них с Янкой за спиной. Резко обернувшись, она так и застыла, пораженная увиденным.

Кроткий обычно Васенька яростно выламывал руку здоровенной Катерине, силясь вырвать у нее большие портняжные ножницы, и крыл ее такими словами, каких прежде никто от него и не слыхивал.

— Ишь ты, лярва, чего надумала — хлопцам кудри карнать!

Люди как будто разом позабыли и про Леську, и про Броневичей, и целая толпа зевак моментально сбилась вокруг Катерины с Васей, не желая упускать нового развлечения.

Каська визжала и царапалась, Василь не слишком ловко пинал ее коленками, так как обе руки его были заняты, и все ее дебелые телеса тряслись и колыхались, словно кто-то выбивал большую перину.

— Да пусти ты ее, Василю! — подал голос Янка.

— Ну уж нет, не пущу! А ну дай сюда ножницы, курва окаянная! Давай, пока добром просят!

— Пусти, недоносок! — верещала Каська. — Не тебя, чай, карнала, куда ты-то лезешь! Все мужу расскажу!

— И я твоему мужу все расскажу про твои дела пакостные! — заверил Василь. — Вы-то, люди добрые, ничего не видали, а я-то углядел: к затылку его тянется, ведьма, а в руке у нее словно бы блестит что-то… Гляжу — ножницы! А то я не знаю, для чего ей волосы ему резать понадобилось! — Василь задыхался от возмущения, а потому речь у него вышла отрывистой и не вполне понятной.

Не сразу понял Горюнец, от какого несчастья спас его верный друг. Ничего не заметил бы Янка, не почуял бы ловких женских пальцев, что легко оттянули ковыльный локон, не услышал, как щелкнул бы возле шеи холодный металл… Лишь взглянув на стоящую рядом Лесю, смутно подумал он о черном колдовстве: такую глубокую ненависть излучала она вся, с такой непримиримой враждой смотрела она на Катерину, не отводя жутко бездонных очей. И привиделась ему на миг не праздничная вишневая казнатка, не цветные бусы, не огненные ленты в уложенных косах, а простая белая, словно речной туман, рубаха, густой темный полог распущенных по плечам волос да тусклые блики от золотых подвесок — тех, что носила праматерь Елена. Только очи остались прежними: недвижные, бездонные, неотступно глядящие в одну точку. Именно так, по его представлению, должны смотреть колдуньи, творящие заклинания. А то зачем бы еще могли понадобиться Катерине его волосы — не в ладанке же их носить, как святую память!

А новый скандал тем временем близился к своему разгару: деловито распихивая народ своими здоровенными кулаками, к ним проталкивался Касин муж Микита. Протолкался, пробился и, словно разъяренный кабан, грудью попер на Василя:

— Ты что это, охальник, мою бабу лапаешь?

Василь, которому удалось наконец отобрать у Катерины ножницы, брезгливо пихнул ненужную теперь бабу в объятия Микиты.

— Да упаси меня Боже, на кой черт мне ее лапать… такую! Сами бы получше глядели за своей женкой — а то вишь, какие дела творит! Вот это вы видали? — он сунул ножницы Миките по самый нос.

Тот засомневался, разглядывая знакомый предмет:

— Да Леська вроде бы надысь приносила… Эй, Леська! Твоя, что ли, работа — бабу мою подбить кому-то что-то отрезать? Сама не могла?

— Она, она! — заверещала Катерина. — Ей надо было…

— Ну, знаешь ли! — задохнулась от обиды Леся. — Уж не ты ли сама меня на то подбивала?.. А теперь меня же и подставляешь? Ох, совести у тебя нет, Кася! А я… Я с заречными ведьмами шашней не вожу и темными чарами никого не путаю…

— Затылок она Янке подкарнать хотела, — пояснила тетка Хадосья, что очень тут же откуда-то вывернулась. — Волосы ей, слышь ты, затребовались — присушить, видно, думала… Юзефка ей, видно, наказала…

— Это какая ж Юзефка? — Микита вновь подозрительно свел косматые брови.

— Ну та ведьма из-за Буга, не знаешь ты ее разве? Каська твоя давно с нею что-то затевает, уж верно тебе говорю.

— Брешешь!

— Да перун меня убей, вот те крест! Всем уж про то известно, хоть кого спроси! Да хоть бы того же Антона-паромщика: он ее не раз, бывало, на тот берег возил.