— Ну, что видишь? — словно издалека донесся до нее голос Марыли.

— Не могу понять, — откликнулась девушка. — Может, огонь?

— Раз огонь, значит — Великий идол. Без него не справиться. Он и в прошлый раз призывал огонь на защиту, и теперь, видно, призовет. Сейчас он спит, но скоро пробудится, — забормотала себе под нос Марыля. — Только бы Юзефка не впуталась, дорогу не перекрыла…

— Какую дорогу? — встревожилась Леся. — И что за Юзефка?

— Это я про свое, — ответила старуха. — А ты гляди лучше за молодцем-то, охраняй! Большая беда может вам быть, коли не доглядишь…

После этого гадания Леся немного успокоилась, хотя кое-что ее все равно тревожило.

К примеру, та же Юзефка. По дороге домой она догадалась, о какой Юзефе идет речь, но вот с какого она тут боку она тут оказалась, и каким образом может быть замешана в козни Ярослава? Однако тут ей вспомнились Касины просьбы и ее заговоренные ножницы. Так вот что имела в виду старуха!

Видимо, зловредная Юзефа не в силах противостоять воле могучего идола, пусть даже спящего, однако вполне способна ослабить связь его с длымчанами, чтобы не почуял грозящей им беды, не пришел на помощь. Вот для чего понадобились ей волосы! А тут как раз подвернулась глупая доверчивая Кася, которой злая ворожея насулила горы золотые, что-де, принеси волос его прядочку — навеки твой станет!

Хотелось бы, однако, знать, как Юзефа предполагала раздобыть волосы длымчанина, если бы не столь удачная находка в лице Касеньки? Волосы-то надо срезать незаметно, иначе ворожба окажется бесполезной, а длымчане весьма осторожны в общении с чужаками.

Черной молнией ударила страшная мысль: неужто через Данилу? А сама она, выходит, и была намеченной жертвой?

Подумав немного, Леся пришла к выводу, что нет, не похоже. Даже если Данила и способен на подобную мерзость (ах, как не хочется в это верить!), то все равно, насколько ей известно, во всякие колдовские штучки он не слишком-то верит и с ворожеями не знается.

Хотя вот именно что «насколько ей известно»… Знакомый холодок подобрался к самому сердцу: в который раз ее посетила мысль, что она, в сущности, в о о б щ е ничего о нем не знает.

А ночью… Ночью ей приснился странный и жуткий сон.

Огонь… Пламя… Необоримое, беспощадное, уничтожающее все на своем пути. Сплошная огненная стена, целый лес из тысячи вьющихся раскаленно-оранжевых языков. Они рвутся ввысь, лижут черное небо…

Но вот картина отодвигается, и она видит, что все совсем не так страшно и гибельно, вовсе это не всемирный пожар и не конец света, а лишь мирное пламя свечи едва подрагивает единственным крохотным язычком. Свеча стоит в какой-то незнакомой комнате на диковинном круглом столе, покрытом, видимо, белой скатертью с кружевным подзором. Ее слабый неровный свет выхватывает из мрака лишь злобный и желчный профиль лежащего в постели старика и фигуру сидящей за столом молодой женщины в строгом темном платье господского покроя. У женщины очень прямая спина, красивая шея. Лица почти не видно — она сидит в четверть оборота, почти спиной, и видна лишь розовая в пламени свечи щека да сизая бахромчатая тень от ресниц; в тяжелых косах, свернутых на затылке, притаился мрак. Она что-то пишет на белой бумаге, и видно, как дрожит перо у нее в руке. Страшный старик, видимо, ей диктует: его губы шевелятся, но совсем не слышно голоса. Вот он яростно потрясает желтой костлявой рукой, грозит кому-то невидимому скрюченным пальцем. Он больше не смотрит на женщину, он как будто и вовсе забыл о ней — все мысли вытеснила ярость.

А она, напротив, словно сбросила с себя оцепенение сна; вот она встряхнула головкой, бегло оглянулась по сторонам… и вдруг, решительно схватив со стола пачку каких-то бумаг, поднесла их к пламени свечи. И вот родился и зажил собственной жизнью новый огонь, и вот он растет, ясный, чистый, и скоро закроет, захватит все поле видимости…

Но что это? Внезапно растворяется дверь, и в комнату входит крепко сложенный мужчина в длинном халате, почти таком же, в какой одевался пан Генрик. Он бросает всполошенный взгляд на горящие бумаги и на женщину; лицо его искажается злобой и ужасом. В бешенстве он кидается к ней — она с гордым вызовом поднимается ему навстречу. Во всем ее облике — бесстрашное торжество.

Мужчина в халате набрасывается на нее, в бессильной злобе все крепче сжимает ей горло… Отвратный старик зловеще хихикает…

Но вот ничего уже нет, снова тьма вокруг. А вслед за тьмой — новая картина перед глазами. Вековая тишь, никем не потревоженный зеленый покой лесной пущи. Знакомые черные контуры… И чей-то властный голос как будто зовет ее:

— Ты должна быть т а м!

Наутро она словно бы невзначай спросила Тэклю:

— Бабусь, какой день сегодня?

Старушка слегка удивилась:

— Пятница, что же еще? А тебе-то зачем?

Ну, так и есть: с четверга на пятницу. Вещий сон! Никаких сомнений: Великий идол подал ей знак. Боже милосердный, ну почему именно ее он выбрал? Что ему от нее нужно?

Хотя… Разве не этого она сама желала? Не этого ли добивалась? И вот теперь…

Она никому не рассказала про этот свой сон. Не смогла. Не нашла слов. Или… н е п о з в о л и л и?

Однако, если это и в самом деле было так, то ей не позволили не только рассказать кому бы то ни было, но даже задержать этот сон в памяти. Почти тут же он странным образом выветрился у нее из головы, а вместе с ним отчего-то унялись и все ее страхи.

Она вспомнила о нем лишь теперь, когда Янка показал ей котят, и она к слову напомнила, что в Рантуховичах нужны кошки.

— Что же нам теперь делать, Ясю? — горестно вздохнула она, вспомнив о безвыходном положении, в котором оказался теперь пан Генрик, и о нависшей над их общиной угрозе.

Он же, мельком взглянув на ее лицо, на котором внезапно проступила тревога, и спокойно ответил:

— Ладно, если старики отпустят, пойдешь со мной в Рантуховичи. Думаю, уломаем. А там уж Гаврилу расспросим, что да как. Заодно и с Марысей своей повидаешься.

— Ну а как мы на Яроську напоремся? — усомнилась она. — Помнишь, как я тогда, осенью? Марыся говорит, что он там бывает — не так часто, как прежде, но все равно…

— Думаю, нас упредят, — заверил Ясь. — В любом случае, если там Яроська, уходим немедленно. Обходной тропой, где корней много — помнишь еще?

— Как не помнить, такое не забудется! — фыркнула она.

Со стариками все образовалось очень просто: они охотно отпустили внучку в имение. Савел, правда, малость поартачился и даже заспорил было с матерью, чего прежде никогда себе не позволял. И не то чтобы он так уж возражал против самих Рантуховичей — он давно убедился, что место это совсем не опасное. Но ему явно не хотелось, чтобы Леся шла вместе с Янкой.

— Толки пойдут, — угрюмо твердил он. — Негоже, чтобы с чужими хлопцами ее видели.

— Иисусе-Мария, да какой же он нам чужой? Возмутилась Леся.

— А что, свой, что ли? По родству али по кумовству? — возразил Савка. — Ну а раз нет, так и нечего…

— Ах, нечего? — вступилась мать. — С Ясем нашим ей, значит, зазорно ходить? А что Михалка твой, что ни вечер, сюда таскается — это ей не зазорно? Так и знай: метлой поганой его погоню, коли еще раз явится!

— Ну что вы, мамо! — Савел все же немного смутился. — Михал не к вам, а ко мне приходит, мое то дело.

— Да ну? — усмехнулась Тэкля. — То-то я гляжу, ты к Аленке все пристаешь, чтоб вечерами дома сидела да оделась бы поприглядней.

Леся было встревожилась, что сейчас спор перейдет на Михала, а тогда уже и вовсе будет ни о чем не договориться. Однако Савел, которому, видимо, тоже не слишком-то хотелось обсуждать это со строгой матерью, лишь досадливо отмахнулся:

— А, пес с нею! Ей, не мне замуж идти…

Немного погодя, пробегая через двор, Леся услышала, как робкий обычно дед укорял своего великовозрастного отпрыска:

— Уж сколько раз тебе было говорено — оставь ты хлопца в покое! Ну что он тебе сделал?