— Савел, ты опять? — угрожающе прервала его Тэкля, уже готовая снова поучить сынка уму-разуму. Савел, однако, не больно-то ее испугался: слишком, видно, напуган был чем-то другим.

— Да, мамо, опять и опять! С каких это пор бабы в доме верховодят? Мне этот ваш бабий верх знаете где застрял?..

И Тэкля растерялась, обмякла. Всегда знала старушка, что рано или поздно придет этот час, когда не совладать ей будет со своим зарвавшимся отпрыском. Едва ли не впервые до нее дошло, что Савел много крупнее и сильнее ее. Растерянно, почти уже смиренно глядела большуха, как с каждой минутой иссякает, уходит, словно родниковая вода из ладоней, ее былая власть.

А Савел все продолжал яриться:

— Чем вам Михал не жених? Здоров, работник хоть куда, семья на доброй славе — чего вам еще? Что же вы думаете: от злого сердца я за него девку лажу, али мозги у меня на сторону поехали? Это у Аленки у нашей мозгов ни капли нет, как и у матери не было, у сестрицы моей любезной!

— Да что ты говоришь, Савося? — всхлипнула Тэкля.

— Ишь, привередница какая — Михал ей, гляньте, нехорош! Королевича ей подавай, красавца писаного! Нужна ты красавцу, как же! Рыло свое еще воротит, губы кривит, рушником, глянь-ка, ветер гонит, а того и знать не желает, что будь Михалек поумнее да на рожу получше — и глядеть бы он на нее не стал, близко бы не подошел! Краля, тое мне! Да таких кралей, чтоб ты знала, по любой деревне целый воз набрать можно, ничуть не хуже, да при том честных девок, без худой славы, от честных отцов-матерей!

— Савося! — безнадежно ахнула Тэкля, поняв, что все кончено и сейчас ее расходившийся потомок выпалит запретное.

— Верно сказал Михалек, что деваться нам некуда! — продолжал Саавел. — Кто эту дуру возьмет, скажите вы мне! Всем ведь известно, как она на свет родилась: Ганка в лозняке с хохлом спуталась, под ракитовым кустом обвенчалась! За хорошего жениха идти не захотела — хохла себе где-то подобрала… Без попа не обошлось, верно: в законе Аленка родилась… после свадьбы через полгода! Ну а толку-то с того закону — все равно ему все цену знают! Хохлы эти окаянные, дядья да бабки твои разлюбезные… И девка саама хороша — вон кого себе подцепила! Не хохла, правда, но еще хуже!..

— Да брось ты, опомнись! — возмущенно осадил его дед. — Что ты про то знаать можешь — самому тогда всего четвертый год шел!

— Я-то знаю, а теперь вот и ей знать пора! Глядишь, умнее станет!

— Врешь! — донесся со стороны окна Лесин возглас; и не крик даже, а просто негромкий выдох, последнее бессильное отвержение ужасной истины. — Врешь, Савка! Не было того…

Потрясенная девушка едва держалась на ногах, вцепясь побелевшими пальцами в оконный косяк. Краски сбежали с ее лица, высоко взлетевшие черные брови замерли, в бездонных зрачках — отчаянный вызов. Отпиралась еще, не верила, а сама-то уж знала: не врет. Больно много всего сходится… Так вот, значит, что это за давний позор…

Так стояла она с полминуты, а потом, словно подрезанная, даже не села, а рухнула на лавку, уткнулась лицом в ладони и горько, бессильно разрыдалась.

Гануля бросилась ее утешать; беспомощно гладила она подругу по затылку, по спине, обнимала за теплые плечи, стараясь унять их нервную дрожь. Потом что-то ласково зашептала ей на ухо, уговаривая не плакать. Но Леся не слыхала ее слов.

О чем она плакала? О том давнем родительском позоре, что столь внезапно обрушился ей на голову? Или о том, что из-за того позора не видать ей счастья, что брезгуют такой невестой все хорошие парни? Или, быть может, о том, что Савка словно подслушал ее тайные мысли, опоганил ее детские мечты о прекрасном королевиче? Она и сама толком не знала. Но ей нежданно открылась другая грань всей ее жизни, и многое из того, что раньше было ей непонятно, теперь, словно удар кнута, обожгло своей беспощадной ясностью. Вспомнилось ей, как прогоняли ее девчата, с каким высокомерным презрением взирала Доминика, с какой снисходительной жалостью поглядывали соседи. И вот, выходит, почему так опасливо пятился от нее Данила, почему с такой самоуверенной наглостью преследовал ее Михал; знал, что деваться ей некуда, других женихов не будет… А другие хлопцы? Те, что дружелюбно ею пренебрегали, что ласково ей подмигивали, а сами тем временем выбирали в невесты других — тех, что из честных семей… Бросили ее одну, сдали, отступили… Один Ясь…

И тут еще одна страшная догадка пронзила ей сердце. Да, Ясь не отступился от нее, не побрезговал, как другие, но почему? Только ли в том дело, что он любит ее, несмотря на тот давний родительский грех, что не боится никакого людского суда, или же… Или же он просто е щ е н и ч е г о н е з н а е т? А если узнает, то что подумает? Нет-нет, лучше не думать об этом…

А Савел, не глядя на нее, нервно расхаживал по горнице, что-то бормоча себе под нос. Он знал, что мать не простит ему этого. Ну что ж, хотя бы у Аленки теперь ума прибавится; хоть знать будет, кто же она такая есть, и не станет заноситься столь высоко. А то ишь чего выдумала — женихами бросаться! Дура, как есть дура…

— Ну что ж, верно он тебе сказал, — тетка Хадосья задумчиво подперла щеку ладонью. — Могла бы и прежде у меня спросить: мне-то про то больше ведомо, чем Савке вашему. Мы же с матерью твоей подруги были — не разлей вода!

Голос этой бойкой и неугомонной обычно женщины теперь звучал негромко, неторопливо, и слышалась нем даже какая-то не свойственная ей грусть. Так говорят о чем-то давно минувшем, безвозвратно утраченном, или же о том, что могло сбыться и не сбылось.

— Как же они любились, кабы ты знала! О таком каханье песни впору слагать… Она и жить без него не захотела, за ним следом ушла вскоре… Ну, да об этом в свой черед! Я бы и давно тебе рассказала про них, только думала — ты и так знаешь.

— Откуда же мне знать было, тетечку? — вздохнула Леся.

Они сидели вдвоем на скамейке у Хадосьиных ворот. Дети ее разбежались кто куда, муж пошел к соседу — «словечком перемолвиться», так что кругом было тихо, никто не мешал.

— Ну как же? — удивилась в ответ Хадосья. — они ведь по осени венчались, а ты когда родилась?

— Весной…

— Вот то-то и оно, что весной! Вот и сосчитай до девяти: никак ведь не получается, верно?

— Да, пожалуй, — согласилась девушка. Она уже готова была признать, что не так все и плохо. Напротив, это замечательно, что она родилась весной, когда рушатся снега и прилетают жаворонки, когда пробуждается от долгого оцепенелого сна вся лесная, водяная, древесная и болотная жизнь… И какое это вообще чудо — быть самой собой, какая ты есть, и не беда, что не тем порядком на свет родилась; главное, что вот родилась и живешь! А она-то, глупая, еще не так давно мечтала быть белокурой, не нравились ей свои каштановые волосы! Нет, не нужно ей теперь ни других волос, ни других родителей, ни другой судьбы.

— Как странно, — промолвила она вдруг. — А я ведь о них совсем ничего не знаю, мне ведь ничего не рассказывали… Какая она хоть была, мать моя?

— Хороша была Ганна, красавица настоящая! У Галичей все девки удались, один Савка такой вот вышел… Но две другие тогда еще девчонки были, подлеточки, а вот Ганнуся уже в года входила. Одногодки мы с ней; помнится, обеим шестнадцатый тогда шел, как вот тебе сейчас. Да и Микифор тоже был хоть и хохол, а загляденье! Правду сказать, никогда я карих глаз не любила, но эти очи… Так и манят, так и мерцают золотой дымкой… Верно, про такие очи в сказках сказывают: куда ни глянет молодец — будто солнышком обогреет, цветики зацветут… Да, пригож был Микифор, хоть и не нашей красой. Мне вот, скажем, всегда белоликие нравились, а у него лицо было — словно медь золотая; загар к нему льнул — что котяра к юбке! Да и сам тоже: стройный да крепкий, а все же не совсем на нашу стать. Ростом высок, но не так чтобы уж очень, не такой, как Янка. Ты вот лицом на него похожа, а телом, видно, в другую родню пошла: такая гибкая да тонкая…