— Это все ты! — прошипела она Лесе в самое лицо. — Все беды, все зло — от тебя! Одно слово — ведьма, правы люди! Ведьма ты и есть!

И осеклась, умолкла, увидев, как из-за стола во весь свой немалый рост поднялся Остап.

— Ну, в чем дело? — спросил он, не повышая голоса.

Тэкля, как родного, обняла Васю, прижала к своей обширной груди.

— Родненький ты мой! — всхлипнула старушка. — Что бы мы делали без тебя?

— Да что вы, тетечку, не стоит, право… — бормотал скромный Василь.

— Да вы садитесь к столу, выпейте с нами по калишке, — пригласил дед. — Уж Василю-то сам Бог велел!

Василь мгновение помедлил, но потом послушно сел за стол.

Немного позднее Онуфрий поинтересовался у притихшей и спокойной уже тетки Гели:

— А скажите вы мне, любезная Ангелина, за что вы ее давеча ведьмой назвали?

— Кого — Леську-то? смутилась Геля. — Да, в общем-то, и ни за что. Так — люди бают… Да я и сказала-то сгоряча, за Ваську спужалась…

— Да ну, мамо, дайте-ка я сам расскажу, — перебил Василь, и тут же ощутил толчок в колено под столом; взглянув на встревоженную Леську, понимающе кивнул.

— Тут дело вот в чем, — начал он. — Одним словом, есть у нас на селе один дурень, совсем негодящий хлопец, с любой стороны поглядеть — одна срамота, да зато из хорошей семьи. Так вот этот самый дурень на Леську глаз положил, а она ему гарбуза подала. Вот он теперь со злости и брешет по всей деревне, что она-де ведьма и по ночам на шабаш летает. Ну да что с дурака возьмешь! Да и мать его, тетка Маланья, тоже со злости места себе не находит; как же, ее сынку разлюбезному — да вдруг отказали, род их почтенный не уважили! Вот и понесло.

Гости в ответ на Васин рассказ непринужденно рассмеялись; хозяева заулыбались тоже, но их улыбки казались натужными, вымученными. А Савел — тот и вовсе нахмурился; еще бы: вместе с Михалом Василь негласно назвал дураком и его самого.

— Так вот оно что! — перестав, наконец, смеяться, хмыкнул Онуфрий. — А ты покажи мне, Василю, того поганца — ужо я с ним поговорю!

— Лучше не надо! — испугалась Леся. — Вы, дядя Ануфрий, уедете, а мне здесь жить.

— Да нешто у тебя тут заступников нет? — изумился хохол. — Да я за такую девку всему селу скулы бы посворачивал, едва бы слово пикнули…

— Да есть у ней заступники, есть, — заверил его дед Юстин. — Одного вы нынче видали: пятерых один раскидал!

— Как так один? — возмутился Остап. — А мы что же, вовсе ни при чем?

— Послухай, Остапе, — перебил его хитрый родич, не давая на ровном месте запалить ссору. — А давай-ка мы для Олеси от нас жениха привезем! Право, Олесю, такие хлопцы у нас есть, кабы ты видела! Ты погляди, Остап у нас какой, а и те его не хуже.

Леся смущенно промолчала на его слова, и за нее ответила Тэкля:

— Отчего же нет? Коли и вправду есть добрый человек на примете — милости просим!

Онуфрий заметил, как неуловимо изменилась девушка, как она на миг застыла всем телом и словно бы даже потемнела лицом. Отчего-то вдруг ему вспомнилось, как сурово взглянула она на того незнакомца, что встретился им на улице, и с какой тяжелой виной отвел он глаза.

Больше Онуфрий о женихах речи не заводил.

Между тем Галичи затеяли баню: как же не попарить дорогих гостей с дальней дороги! Тэкля развела печь-каменку, а Лесе пришлось носить воду. Ей вызвалась помочь Ульянка — видимо, больше из любопытства. Леся была ей признательна: после той роковой ночи Ульянка не только не отвернулась от нее, но и стала забегать к Галичам немного чаще, чем прежде, и на полевых работах старалась чаще оказываться возле нее. Причем выходило у нее это естественно и ненавязчиво, и она никогда сама ни словом не поминала о случившемся, за что Леся была благодарна ей вдвойне. Про Янку она, впрочем, слышать ничего не желала, негодовала на него еще сильнее, чем сама Леська. А Василя вроде бы в упор не замечала, но отчего-то то и дело сталкивалась с ним лицом к лицу.

Сейчас она, однако, была слегка обижена на Лесю за то, что та не позволила ей привлечь Василя к ношению воды, напомнив, что у него болит плечо. Вскоре после этого Василь поспешно со всеми распрощался и вместе с матерью ушел домой.

— Ох, ну просто не верится! — без конца повторяла Ульянка, когда они с Лесей шли от колодца, плеща воду из полных ведер. — И кто бы мог подумать, а? И это наш Васька!

— Хорошо тебе смеяться, а мне до сих пор жутко! — проронила Леся. — Как вспомню, так сердце и заходится, едва из груди не выпрыгивает…

— Да уж! — согласилась Ульянка. — Не позавидуешь тебе, право!

— А чует мое сердце, это еще не конец, — вздохнула Леся. — Ты идишь, как вокруг меня все завихрилось, одна беда за другой… Словно порча какая на мне… К бабке Марыле нешто сходить за советом?

— Пожалуй, — согласилась подружка.

Девушки немного помолчали. Затем Леся немного неуверенно вновь начала разговор.

— Ты знаешь, Уля, томит меня что-то…

— Да?

— Не могу я на него сердиться, Уля. Но и простить — не могу.

— Да что ты, Леська! Опомнись, что ты говоришь! Он такое с тобой учинил, а ты… сердиться не можешь! Да ты… не знаю даже, как тебя и назвать после этого…

— Ничего он со мной не учинил, в том-то и дело. Всему селу я это твержу, а все ровно оглохли… Не тронул он меня, Уля. Не смог.

— Люди спугнули, вот и не смог. А кабы Курган не залаял…

— Кабы Курган не залаял… — задумчиво повторила Леся. — Вот и я прежде думала, что в Кургане все дело.

— А что, нет?

Она покачала головой.

— Нет, Уля. Ты не поверишь. но у меня после нынешнего глаза открылись. Он ведь… по-другому совсем вел себя… не как лиходей… Он меня берег, понимаешь? Лишней боли не хотел причинить…

— Так он же, как свинья, нажрался! У, сволочь! Терпеть не могу!.. А ты: берег! Упаси меня Святая Троица от такого береженья!

— Это ты верно говоришь, — произнесла Леся сосем тихо. — Упаси тебя Боже…

На другой день Галичи провожали гостей. Старики расцеловались с ними уже совсем по-родственному, и даже Савел держался вполне дружелюбно. Леся обнялась на прощание с Райкой, с которой прошепталась всю ночь, потом застенчиво и целомудренно поцеловала Остапа. А дядька Онуфрий, отведя ее в сторонку, тихонько посоветовал:

— А ты, Олеся, с хлопцем все же помирись… Такими хлопцами, знаешь ли, не бросаются. А что Савке вашему трепку задал — так наверняка ведь за дело! Такой понапрасну не ударит, это уж ты мне поверь!

Леся не помнила, что она тогда ответила. Сколько людей уже указали ей на то, о чем она и сама подспудно знала, и к чему неизбежно возвращались ее думы… Тэкля. Вася. Рыгор. Настя-солдатка. Даже Савка, так ненавидевший Горюнца, да и теперь ему Янку полюбить не с чего… А теперь вот еще и Онуфрий, который знать не знает ни Янку, ни что именно тот сделал. Единый раз только и взглянул на него, а уж все понял…

Может быть, правы люди? Может, и в самом деле помириться ей с ним? Ведь она и сама его почти простила, сама же вчера призналась в этом Уле.

Простила? И тут ей вновь вспомнился темный колючий бурьян, тяжесть мужского тела, придавившего ее к земле, потная рука, наглухо зажавшая рот… И ужас, тот дикий, первобытный ужас перед неизбежным… Простить?.. Нет. Может быть, после… Не сейчас…

Весть о нападении гайдуков на длымчан разнеслась по всей округе. Местечко гудело, как растревоженный улей; жидовское недовольство усиливалось еще и тем. что толстую Хаву в тот же день внезапно разбил паралич. У нее разом отнялись ноги и язык, она превратилась в неподвижную бесформенную груду сала, порой лишь нечленораздельно мычащую, и две ее молодые невестки, Рахиль и Мариам, сбились с ног, ворочая с боку на бок неподъемную тушу. Винили во всем, естественно, Леську: наворожила-таки, зараза!

Очень скоро молва выплеснулась за пределы местечка и пошла гулять по округе. О схватке гайдуков с длымчанами и невесть откуда налетевшими хохлами рассказывали и в шляхетских застянках, и в крепостных деревеньках. Поселяне радовались, что наконец-то нашла на камень гайдуцкая коса; шляхтичи и в особенности шляхтянки с удовольствием обсуждали, что и тут не обошлось без пресловутой длымской красотки с колдовскими очами. Угловатая, черномазая, никому прежде не интересная девчонка-подросток в короткое время вдруг стала главной героиней целого потока бурных событий, центром кипения страстей, объектом вожделения грозного пана Островского, ценителя нежных блондинок.