— Ну, будет, будет, Лесю, — шептал он ей на ухо. — Было бы еще из-за чего тебе плакать, а то подумаешь — из-за Паньки! Ну его совсем в болото!

Она в ответ лишь затрясла головой, стараясь не отрываться от его промокшей рубахи, и он понял, что Леся не хочет, чтобы он видел ее подурневшее от слез лицо.

— Ну, пойдем присядем, что же нам тут стоять?

Горюнец подхватил ее на руки и понес дальше вдоль берега, туда где лежала поваленная даней бурей сосна, вывороченная с корнем.

Девочка лишь вздохнула и прошептала сквозь слезы:

— Тяжело тебе, небось?..

— Да нет, ничего, — отозвался он. — Кулина тяжелее была.

Кулина… В его памяти вдруг поднялся давнишний случай, из тех. О которых он не любил вспоминать.

Давно это было, еще до солдатчины, когда он, веселый, красивый и беспечный Янка Горюнец, ни сном ни духом не ведал о своей горькой доли, о тяжких утратах, что ждали его впереди. Он тогда еще только начинал ухаживать за Кулиной, и свежее чувство первой любви трепетало в нем каждой жилкой, до сладкого забвения кружило голову.

А она… Любила ли она его тогда? Трудно сказать. Возможно, ей просто льстило внимание лучшего на селе жениха, да еще то, что ей завидовали все подружки, в том числе и пресловутая Каська. Ну, еще бы! Вся Длымь его на руках носила за ловкость в работе, красоту и добрый нрав. Он нравился девушкам, старики на него умилялись, а ребята помладше, которым он всегда был другом и заступником, так и бегали за ним хвостом. Он же всем этим спокойно гордился, не заносясь и не чванясь.

А Кулина любила нравиться и любила, когда за ней ухаживали. Ей нравилось пройтись по деревне под руку со своим красавцем кавалером, нравилось, когда он нес на развернутых плечах ее коромысло с полными ведрами. И когда он легко подхватывал ее на руки и кружил по воздуху, она победно смеялась, и он тоже смеялся — счастливо и гордо.

А где же была Леся? Он тогда совсем позабыл о ней, захваченный весенней ликующей бурей первого чувства. Нет, он был к ней по-прежнему ласков, но сделался невнимателен: не вел больше с ней долгих бесед, не рассказывал сказок и часто забывал ей отвечать, погруженный в свои светлые грезы. И что самое грустное: Леся почувствовала, что стала теперь ему в тягость. Ей, помнится, тогда уже сравнялось десять — вполне достаточно, чтобы многое понимать. Взрослая девушка их разлучила, отняла у нее любимого друга, а сама она еще недостаточно выросла, чтобы отстоять его перед Кулиной. Да и не хотел он, чтобы его отстаивали… Осуждать своего ненаглядного Ясеньку она не смела, так кого же ей оставалось винить, как не разлучницу Кулину?

А ему и в голову не приходило, что девочке обидно, тоскливо и одиноко. Но зато он никак не мог понять, почему Леся так невзлюбила его зазнобу, почему вдруг сердито замолкает, едва он о ней упомянет, почему таким неотступным, испепеляющим взглядом смотрит ей вслед.

Лесина враждебность, кстати, имела основания: как то раз Кулина мимоходом, без всякого злого умысла, осмеяла их дружбу.

— Совсем ты, право, наседкой заделался, — заявила она тогда. — Гляди, скоро и перьями обрастешь!

И после этого Янка начал стесняться своей привязанности к девочке, настороженно вздрагивать, если кто-то видел их вместе, и даже начал избегать ее.

И хотя потом все стало на свои места, и Кулина своих насмешек больше не повторяла, но его удручало уже одно то, что она его осудила, а он так боялся ее потерять, что не смел идти вразрез с ее мнением и вкусами.

Однажды Лесе удалось все же вырвать его для себя для одной, утащив по ягоды.

Это были последние счастливые минутки ее детства. На краткое время Ясь опять стал прежним, словно и не было между ними недавнего отчуждения. И снова держал он в своей большой теплой ладони ее маленькую загорелую руку, и снова пел ей ее любимую песню о калине, а она подтягивала ему своим высоким и еще по-детски нестойким голоском.

И надо же такому случиться, что уже на обратном пути, в тихом солнечном перелеске, встретили они эту самую злосчастную Кулину! Она им ничего не сказала, но Леся видела, как насмешливо покосилась на нее эта краля, и как поджала она губки.

И снова не стало прежнего Яся. И опять проскользнуло прежнее смущение в его голосе и улыбке, и опять появилась неуверенная робость в движениях. Он не оттолкнул ее, нет, но его пальцы слишком быстро разжались, выпуская ее руку. Пусть бережно, ласково, но он явно отстранялся, освобождался от нее.

Он не мог потом вспомнить, что он мямлил перед Кулиной, какие глупости бормотал, краснея малиновым цветом. А Леся для него как будто исчезла, словно и не было ее здесь… Он вспомнил о девочке, лишь когда Кулина, дразняще помахав ему рукой, отговорилась какими-то неотложными делами и ускользнула за деревья. Тогда он обернулся туда, где должна была стоять Леся, и с ужасом увидел, что она и в самом деле исчезла — лишь остался возле корней старой березы ее туесок с земляникой.

Он смутно помнил, как бегал потом по всему перелеску, как безнадежно звал ее, и лишь эхо насмешливо звенело ему в ответ.

Когда же он, вконец расстроенный и смертельно уставший, пришел с повинной к Галичам, он почти не удивился, увидев ее, забившуюся в темный угол на лавку. При звуке его шагов Леся сердито вздернула голову, и он навсегда запомнил непримиримое мерцание ее глаз.

Вот теперь ему, видно, за это и воздается…

Он все крепче сжимал девушку в объятиях, словно ревниво опасаясь чего-то; как будто она могла вот-вот исчезнуть, и он потерял бы ее навсегда. Он спешил радоваться, что хоть сейчас она с ним, хоть на эти краткие мгновения принадлежит ему одному.

Добравшись до поваленной сосны, он присел на вывороченный из земли комель, устроив Лесю у себя на коленях, закутав ее почти с головой полами свитки, так что наверху осталась одна лишь темная макушка. Она слегка заерзала, устраиваясь, точно птица в гнезде, и, как птица прячет голову под крыло, зарылась глубже в его теплую свитку.

— Ты там не задохнешься? — спросил он участливо.

Она помотала головой и снова уткнулась ему под мышку.

Понемногу дыхание ее замедлилось, стало ровным и жарким, а тело отяжелело, налилось покоем и сонным теплом.

Горюнец еще долго сидел неподвижно, придерживая у себя на груди тяжелую голову уснувшей девушки и задумчиво глядя на тлеющий вдали малиновый запад, и при этом совсем позабыв, как вредно дремать на закате. Видимо, он был уверен, что сможет оберечь ее сон от недобрых духов.

И того дня Лесино отчаяние, миновав свой пик, начало понемногу спадать. Ей, конечно, не стало легче, но, по крайней мере, боль уже не была такой невыносимо острой. Девушка привыкла к ней, и теперь эта боль и чувство печальной неизбежности стали ее естественным состоянием. К тому же исчезла терзавшая ее прежде неопределенность; все теперь было для нее мрачно и безысходно, но при этом просто, ясно и однозначно. И Леся поняла наконец истинную причину своей тоски: Данилы больше нет. На кржебульской паненке женится другой Данила, незнакомый, пугающий своей отчужденностью. А того Данилы — милого, ласкового, рассеянной доброй улыбкой и чистыми серыми глазами; того, что являлся ей во сне, и к кому обращалась она в своих мечтах — нет больше. Да, наверное, и не было его никогда.

И все же, бывало, каждый вечер, развязавшись с весенними работами, приходила она на Еленину отмель. Девчата и хлопцы больше сюда не являлись — видимо, нашли другое место для своих сборов — и Леся в благодатной тишине и мирном одиночестве предавалась воспоминаниям о тех недолгих и отдаленных минутах, когда она была счастлива. Давно ли, кажется, мечтала она, как в день Троицы пройдет по селу об руку с ненаглядным Данилой. Это поверье такое в народе: коли пройдут по селу на Троицу рука об руку девчина и хлопец — значит, так же неразлучно будут идти они и всю жизнь.

В прошлом году ей довелось погулять лишь с Митрасиком. С кем же пойдет она теперь?..