А кто их знает — может, потому и молчат старики, что загодя знают, что так Савкина затея ничем и закончится, а пока — чем бы дитя ни тешилось…

Ах, Савося! Уродился же ты на белый свет такой вот нескладный да непутевый!

— Эй, Ясю! — робко окликнул кто-то.

Горюнец обернулся, поглядел с невеселым смешком: вот уж, право, легки на помине! Нет не Михал это — браток его меньшой, Хведька. Еще угловатый, долговязый подлеток на семнадцатом году. Почти безбровый, как и все Горбыли, и волос все тот же тускло-соломенный, присеченный, и конопушки по весне еще темнее сделались, а все же лицом получше Михалки будет. Жаль Янке этого хлопчика — с самой зимы, поди, глаза у него сухими не были. Не знал, не ведал он прежде, что так наплюет ему в душу брат родной!

А вот теперь не знамо с чего приободрился вдруг Хведька, и в робких глазах надежда проглянула.

— Ты знаешь, Ясю, — ему, видимо, не терпелось поделиться радостью, — мамка ведь Михалке нынче сказала: не хочет она Лесю в снохи! Не треба, говорит, мне этаких в моей хате!

— Ну а тебе с чего радоваться? — усмехнулся Янка. — Тебе-то она, поди, то же самое скажет.

— Ну, до той поры сколько воды утечет — может, она еще и передумает.

— А батька твой что говорит? — спросил Горюнец. — Не тебе, Михалу.

— Как что? Окстись, говорит. Тебе, мол, срамнику, только на той девчине и жениться! И ты знаешь, я ведь слыхал, что и Данилки тут больше не будет — верно, Ясю?

— Кто его знает? — шевельнул темной бровью Ясь. — Может, еще и придет разок, а вернее всего, что и нет. Нечего ему тут больше делать, не у места здесь панич — так я ему и сказал.

Хведькины губы расплылись в улыбки, обнажая крупные и широкие, как у всех Горбылей, зубы, а руки на миг так и раскинулись в широком объятии.

— Так это ты, Ясю, его вытурил? Век за тебя Бога молить буду, коли так! Сам бы сказал ему, как постыл он мне, как один вид его мне отвратен, да нешто он бы меня послушал? Еще бы и насмеялся в лицо!

— Он и мне насмеялся, — ответил Ясь. — Да только не возьмешь меня на такой мякине — я-то насквозь его вижу!

Он хотел еще что-то добавить, но тут разговор прервал звонкий Андрейкин возглас:

— Эй, Ясю, поди погляди, какую мы над ручьем мельницу смастерили! Колесо-то как вертится, а?

— Ну что ж, пойдем глянем, — кивнул Горюнец, и пошел следом за мальчиком. Хведька побежал вперед, счастливый и беззаботный, как теплый весенний ветерок. Не знал, не ведал бедный хлопец, каким недолгим будет это его счастье, и что скоро будет он проклинать своего прежнего друга с такой же горячностью, с какой теперь благословлял.

Горюнец постоял над ручьем, поглядел, как ладно вертится колесо самодельной маленькой мельницы, как толкается и галдит кругом нее ребятня, а потом побрел себе дальше один. К Бугу направился — поглядеть, как расстилается по небу долгий закат, как гаснут на тихих водах золотые и алые блики, как клубится над замершими тростниками молочный туман.

Буг уже замерцал серебром впереди, когда вдруг откуда-то слева донесся до него громкий шелест, заколыхался высокий орешник. И прямо перед ним на дорогу опрометью выбежала Леся. Одну руку она все еще прижимала к лицу, другую несла слегка на отлете — видимо, только что оттолкнула преградившую ей путь ветку. Широкая зеленая панева била ее по ногам, позади извивались по ветру каштановые пряди. Она пронеслась мимо него почти вплотную, едва не задев.

— Лесю. Лесю! — закричал он ей вслед.

Бесполезно… Он хотел было кинуться следом за ней, да что толку — все равно не догнать! Вместо этого он решительно направился в ту сторону, откуда она прибежала. Пройдя немного кустарником и выбравшись на Еленину отмель, он, как и ожидал, увидел среди березок очень милую компанию. То есть, он и сам назвал бы ее милой, если бы не видел перед тем, как, заливаясь слезами, бежала от них прочь его любимица — не разбирая дороги, не видя белого света.

Теперь же он едва сдерживал гнев, слыша их дружный веселый смех, рожденный ее слезами.

Впрочем, смех тут же оборвался, повис на самой веселой ноте, едва взглянули они на Янку, на его сдвинутые черные брови и бледное, как пепел, лицо.

— Что тут было? — спросил он так тихо, что всех охватила жуть. — Что вы ей сказали?

Ответить решилась Даруня, потому как хлопцы Янку боялись, не понаслышке зная, что шутки с ним плохи. А Даруньке не страшно, ибо ей тоже давно известно, что девчонку он и пальцем не тронет.

— А что мы такого сказали? — наигранно-беспечно пожала она плечами. — Скажите, пани какая тут выискалась, уж и слова сказать нельзя!

Но Янка уже ее не слушал. Обернувшись в другую сторону, он ухватил за грудки Апанаса, тряхнув его так, что затрещала добротная суровая рубаха.

— Что, жабий сын, опять твои штучки? Говорил я тебе, что душу напрочь вытряхну, коли еще раз увижу, нет? Ну так пеняй теперь на себя!

— Ты че его трогаешь? — подал голос Михал. Он старался придать своим словам побольше небрежной развязности, однако не только близко не подошел, но даже не поднялся, оставаясь по-прежнему сидеть на травке.

— А тебе что, его жалко? — усмехнулся Янка. — Ну так и забирай его. Держи только крепче!

Никто не успел разглядеть, что же случилось дальше; но все обнаружили, что Апанас, пролетев через всю поляну, рухнул прямо на сидевшего Михала; тот не удержал равновесия, и оба они повалились один на другого.

— Осатанел! — прошипел Михал, выбираясь из-под Паньки и потирая ушибленный локоть.

— Я же сказал — держи крепче! — спокойно ответил Янка и, развернувшись, пошел прочь.

Где-то за его спиной Дарунька визгливо отчитывала Михала:

— Ну что ты с ним в споры лезешь? Сам ведь знаешь — он за Леську кому угодно шею свернет и очи повыдерет! Да тоже ведь не задаром — сам рад бы лапу на нее наложить. Так что ты, Михалек, от нее бы подальше!

— Ну вот еще! — проворчал в ответ Михал. — Сам знаю, что рад бы он, да кто ж ему даст? Тут Савел грудью станет, да и я тоже!

— Ишь ты! — поддела насмешница Василинка. — А я вот поглядела нынче, как ты перед ним грудью стал — да задом сел!

Но Янка уже их не слышал. Давно уж стихли, сошли на нет голоса у него за спиной, и вновь охватила его свежая и душистая тишина поздней весны. По-прежнему остро пахло березовым листом, и где-то над головой цвиркал зяблик, и вторил ему другой.

Но где же, однако, Леся? Куда могла подеваться?

Он торопливо шел по берегу, окликая, но она не отвечала — лишь вздыхали ему навстречу ветви, да зяблики звенели над головой. Где же она могла спрятаться? Если не убежала домой, то должна быть где-то поблизости.

— Лесю! — окликнул он снова, дивясь, как открыто и звонко прозвучал его голос. Так в старых сказках добрый хлопец скликает пугливых зверей.

Снова никто не ответил, но расслышал он вдруг впереди тихий плач. Поглядел — и впрямь меж кустов что-то белеется, словно лебедушка на лужок вышла.

Присмотрелся — нет, не лебедушка, а Леся на траву ничком пала, закрывшись белыми рукавами. А вот и панева ее по траве раскинулась, складками сбилась; зеленая — на зелени не сразу и бы и приметил, да зато хорошо видны яркие на ней клетки — белые, красные, коричневые…

Она услышала, но не поднялась навстречу, лишь крепче съежилась при звуке его осторожных шагов.

— Вставай-ка, Лесю! — окликнул он уже тише.

Она не ответила, лишь глуше и горше зарыдала.

— Вставай, вставай, — настаивал он. — Земля еще холодная, простынешь!

Он наклонился, крепко взял ее подмышки, оторвал от земли. Она была легкая, почти как ребенок; ему не стоило большого труда ее поднять, но тут она вдруг единым движением вскочила сама, по-прежнему закрывая лицо ладонями, и с новым приступом рыданий упала к нему на грудь, крепко обняв под распахнувшейся свиткой горячими руками. Жгучие слезы насквозь промочили его рубаху, а он беспомощно гладил ее склоненную к его плечу голову, потом несколько раз легонько коснулся губами пушистых теплых волос, пахнущих мятой. Она не противилась — только крепче обхватила его, благодарно погладив по спине.