— Нет, вы на нее поглядите! — тут же возмутилась Дарунька. — Мало нам было прежней докуки, так теперь еще гайдуков на нас навела, того гляди в деревню нагрянут!

— А вот это ты напрасно, — неожиданно вступился за Лесю Саня Луцук. — Их ведь трое на дороге было, не одна же… Так бы и я мог сказать, что Василь гайдуков навел, или Янка.

— Ишь ты! Янка его по рукам не бил!

— По рукам, может, и не бил, а зато ихнего пса — за хвост да о дерево! Так что обоим есть что припомнить!

Леся меж тем украдкой посматривала на Данилу, который старательно отводил взгляд, делая вид, что любуется игрой закатных бликов на речной воде.

Насмешница Василинка, глядя на них, не смогла удержаться от колкости:

— А ты, ольшанич, глядел бы в оба! А не то смотри, перебьет Ярослав у тебя девку-то!

От этих слов у Леси подломились и задрожали колени, бешено застучала кровь в висках, и сердце едва не оборвалось. А Данила шумно, сквозь зубы, вздохнул и небрежно махнул рукой:

— Иисусе-Мария, опять все о том же! Ну с чего вы взяли? Сама же небось и набрехала, а я тут при чем?

— Вот, слыхала? — не упустила случая и Даруня. — Сам же он и сказал, что о тебе думает, а ты-то уши развесила…

— Ничего она не брехала! — возмутилась Ульянка, повернувшись к ольшаничу. — Ты что же, бессовестный, девчину срамишь понапрасну?

Данила отвечать не стал; вместо него опять встряла Дарунька:

— Такова, стало быть, девчина! К хорошей-то худое не липнет, сама ведь знаешь!

А Леся застыла ни жива ни мертва, словно громом сраженная. Но еще более поразило ее то, что глаза юного шляхтича говорили совсем иное, чем вещал язык. В его серых прозрачных глазах сквозь напускное спокойное равнодушие отчетливо промелькнуло смятение и как будто мольба. И лишь много позже она поняла, что это была мольба о прощении — за свое бессилие, за малодушие и предательство. Ибо в эту минуту — Леся это тоже до конца осознала лишь после — Данила предал ее, и предал уже не впервые.

А в этот миг ей хотелось лишь одного: чтобы все поскорее забыли о ней, чтобы сама она стала для всех невидимкой; хотелось уйти, бежать куда глаза глядят, растаять среди белоствольных берез. Но уйти было нельзя. Уйти — значит признать свой позор, подтвердить перед всеми клеймо отверженной. Как она потом будет глядеть им в глаза?

Ее выручил Вася Кочет.

— Нет, в деревню гайдуки не придут, — убежденно заявил он.

— А ты почем знаешь? — прищурилась Василинка. — Или на Дегтярной камень надеешься? Да брось, уж давно никто в эти байки не верит!

— Да при чем тут Дегтярной камень! — отмахнулся Василь. — Просто я так думаю, что коли могли бы они в деревню прийти, так давно бы пришли. Сама знаешь: Яроська ждать не охотник, ему сразу все подавай! А то уж третий день пошел, а все тихо. А раз так — значит, боятся они пока, не смеют.

Леся украдкой посматривала на Данилу; тот по-прежнему не глядел в ее сторону, но ей казалось, что она отчетливо слышит его мысли. И — что еще важнее — эти мысли совсем ей не нравятся. Данила словно прикидывал в уме, как же ему теперь выкручиваться. Конечно, Леся ему нравилась, и даже очень нравилась, но… лишь до тех пор, покуда не причиняла хлопот. А теперь, когда на девушку может предъявить права сам Ярослав Островский, Даниле Вялю лучше бы и вовсе держаться от нее подальше. Этот соперник ему уж точно не по зубам — нет уж, пускай с ним длымские Янки с Васьками грызутся, коли делать им нечего, а уж он, Данила, покамест головы не лишился, да и лишиться не хочет…

Конечно, Леся не могла быть уверена, что он думал именно так, но на его равнодушном, безучастном лице эти мысли читались слишком уж явственно.

Сама она уже почти успокоилась: в деревню гайдуки не придут, Вася прав, а прочей опасности для нее не больше, чем для любой другой девушки. Леся осторожна, ловко умеет прятаться, слух у нее тонкий, шаг легкий, почти неслышный, так что застигнуть ее в лесу ой как непросто! Минувшим летом она сумела укрыться в придорожной канаве под лопухами — за миг до того, как над самой ее головой промчались верхом гайдуки. И ей ли теперь бояться этих дуболомов, у которых ни слуха, ни ума, зато треску да топоту — за версту слыхать!

Но… Отчего же тогда у Васьки до сих пор по спине мурашки бегут? Отчего так тревожен Ясь, почему у Тэкли не сходит с лица угрюмое ожидание? Даже веселый дед в последние дни совсем перестал балагурить и все чаще предается тягостным раздумьям, чего за ним прежде не замечали.

Ей пока еще не приходило в голову, что беда может грозить не только из леса, и не только от гайдуков.

Но Данила… Неужели он и в самом деле отступится? Неужели и вправду готов он отдать ее Яроське? Как же не больно и тягостно ей так думать, как же хочется отогнать прочь эти мысли… Сколько раз уже отгоняла она подобные думы, но они неотступно возвращаются вновь и вновь, неотвязные, словно комары… А впрочем нет, комары ведь ее почти не кусают, это Савка для них лакомый, а она, должно быть, невкусная…

Она снова взглянула на Данилу, и снова он отел глаза. И ей отчего-то вдруг пришло голову, что она, быть может, в последний раз его здесь видит. Придет ли он еще в Длымь когда-нибудь? А если не придет — где ей тогда с ним увидеться? Ведь не самой же идти в Ольшаны: это было бы уж и вовсе непотребно, да и опасно… Разве только в церкви…

Даня, Данилка… Она вдруг поняла, что готова простить ему все на свете, лишь бы не уходил, не исчезал совсем, задержался бы в ее жизни еще хоть немножко… Ведь если его не будет — что тогда у нее останется?

Данила Вяль никому не пожелал бы очутиться в том положении, в которое попал сам.

Уж лучше бы и вовсе не рождалась на свет эта самая Алена, лучше бы вытравили ее тайными, жуткими средствами, когда она еще только в материнской утробе зародилась! Тогда бы не видеть ему никогда этих колдовских, бездонных, прекрасных очей, не испытывать этой невыносимой, адской муки раздвоения.

Сын небогатого, невидного шляхтича-белоруса, старший в большой семье, знавшей и нужду, и недород, он все же ревниво гордился, как и весь его клан, своим шляхетским родом и не допускал даже мысли о супружестве с девкой из «хамова племени», а тем более, с длымчанкой.

В Ольшанах, где он жил, было, правда, несколько шляхтянок длымского происхождения, ставших женами его односельчан, но Данила с самого младенчества видел, с каким презрением и отчуждением относятся к ним в застянке. Как бы долго ни прожили эти женщины среди шляхты, их никогда не принимали до конца, и до самой смерти они оставались для всех чужими. Данила считал это правильным, потому что и сами эти женщины в душе навсегда оставались длымчанками.

А потому, хоть сам Данила и относился к длымчанам вполне спокойно, без какой-либо неприязни, с молоком матери он впитал убеждение: это не просто «хамово племя»; это — чужие, почти враги.

И если Даниле даже в голову не приходила мысль о возможной женитьбе на длымчанке вообще, то уж тем более никакой речи не могло быть об этой.

Дело в том, что Данила узнал о Лесе нечто такое, о чем она сама, возможно, не имела понятия, о чем за долгие годы почти забыла вся Длымь. Девочка в свое время еще родиться не успела, а уже лежало на ней черное несмываемое пятно, из-за которого не видать ей хорошего жениха, какой бы красавицей и умницей она ни выросла.

И все это, оказывается, знали и помнили, у всех это лежало на самом дне памяти, ибо стоило ей подняться на ноги, стать девчиной на возрасте — и снова поднялись, выплыли из тайных глубин эти порочащие ее разговоры.

Даниле об этом тайком, шепотком, воровато оглядываясь, поведали несколько девок-длымчанок; они явно скрывали одна от другой и свою осведомленность, и свой пакостный поступок. Сообщали каждая свое; кое-что им, верно, поведали заботливые матушки, что-то сами досочинили, причем так долго и неотвязно это их разбирало, что в конце концов они и сами поверили в свои выдумки. Но в главном все сплетни сходились к одному и тому же: Лесино рождение было не вполне «честным».