Значит, и в самом деле что-то тут есть, дыма ведь без огня не бывает. А Даниле с его шляхетским гонором хватило бы и малейшей крупицы правды, чтобы раз и навсегда забраковать такую девушку. Да и пусть даже этой самой крупицы правды не будет — вполне достаточно и того, что ее мать в свое время д а л а п о в о д для порочащей лжи.

И кабы знал, кабы ведал он прежде про такую муку — носа не сунул бы в эту трижды клятую Длымь, и не встретил бы никогда эту Леську-Аленку, так неотвязно к нему прикипевшую.

Почему же именно его — неприметного, несловоохотливого, но вместе с тем смышленого хлопчика, выбрала шляхетская община подглядывать за длымчанами?

По общему замыслу, он должен был подружиться с длымскими хлопцами, войти к ним в доверие, стать для них чем-то привычным, навроде соседского порося, на которого давно уже никто не обращает внимания, а там понемножку высмотреть у них приемы тайного боя.

Даниле с самого начала не нравилась эта затея: чудилось ему в ней что-то мерзкое. Но тем не менее, он не стал возражать и послушно отправился в Длымь.

А надо сказать, что ко всему прочему, разбирало хлопчика любопытство: какова же все-таки эта Длымь, о которой столько всего рассказывают? И как же хотелось ему поближе поглядеть на пресловутых длымчан!

Оказалось, впрочем, что и глядеть особо не на что: люди как люди, живут, работают, занимаются обычными делами. Разве вот хаты у них побольше, почище да ладнее выстроены, чем в других деревеньках. Да и сам народ, конечно, другой — красивый, гордый, но какой-то своей гордостью, не по-шляхетски кичливой, а скорее дружелюбно-уверенной.

Конечно, и травы, и коренья длымчане лучше знают, чем шляхта да крепостные, и лечить умеют, и какие-то наговоры вроде бы ходят у них, однако сушеных нетопырей да лягушек над печами не развешивают и бесовских языческих обрядов не творят — по крайней мере, Данила ничего такого ни разу у них не видел.

Иногда слышал он рассказы о праматери Елене или о таинственном жутком идоле, ухороненном в самом сердце дремучих пущ, наделенном древней страшной мощью и столь же древней нечеловеческой мудростью, которую ни один смертный не в силах познать до конца.

Но Данилу, прямо скажем, эти байки не слишком-то и занимали; гораздо больше его занимало другое.

Как и наставляли его старшие, Данила постарался завести короткое знакомство с молодыми длымскими хлопцами, хотя он с самого начала не был уверен, что это у него получится. И действительно, хлопцы держались хоть и приветливо, но Данила отчетливо видел, что эта приветливость была лишь внешней, что в душе они по-прежнему холодны и недоверчивы к нему. Данила чувствовал, что его лишь сдержанно терпят, что он здесь лишний; более того, своим присутствием он им только мешает. А хуже всего было то, что Данила в душе понимал, что так оно всегда и будет. Никогда он не станет для них своим, никогда не позабудут они, что он — ш л я х т и ч, пусть и захудалый, и никогда не привыкнут к нему настолько, чтобы не отличать от соседского порося. А стало быть, не может быть и речи о том, чтобы выведать приемы тайного боя. А уж коли длымские хлопцы о чем догадаются, так еще и его самого этими же приемами и уделают — оставят без рук, без ног, да еще будет до самой смерти под себя пачкать! Нет уж, подальше бы от них…

Он уже и сам рад был бы отступиться, да все не хватало духу повиниться перед ольшанскими старейшинами, что не справился с возложенной на него задачей.

И вот однажды случилось то, чего он никак не мог предвидеть. В тот самый вечер, когда он уже совсем было решил не приходить больше в Длымь, он услышал, как друзья-односельчане поздравляли Степана Муляву со скорой женитьбой на доброй и работящей красавице Владке. Сам Данила стоял чуть поодаль и по своему обыкновению глядел в сторону, как будто это его и не касается. А Степану, видимо, стало неловко, что гость остался один, и он позвал Данилу на вою свадьбу вместе со всеми.

«Ну ладно, — решил тогда Данила. — Схожу еще на свадьбу, и будет с меня!»

И кто же мог подумать, что на этой самой свадьбе встретит он эту девушку!

Встретит — конечно, не то слово; он, безусловно, сидел ее и раньше, но лишь издали и особенно не разглядывал. Обыкновенная девчонка-подросток, длинноногая и худая, с торчащими лопатками и острыми угловатыми локтями. Ну как есть щепка, даже мяса путного не нарастила! Данила отличал ее в толпе других таких же девчонок лишь по более темному цвету ее волос, да еще по длинной косе ниже пояса. Вот коса у нее и впрямь была хороша: густая, роскошная, красивого каштанового цвета — говорили, что отец у нее был хохол из-под Брест-Литовска.

А на той свадьбе он даже не сразу узнал ее, разодетую в пух и прах, по-взрослому причесанную — толстые косы обернуты накрест вокруг головы. Праздничный наряд сделал ее не только старше, но и как-то интереснее, загадочнее.

Но даже не эта перемена поразила юного шляхтича: внезапно увидел он, что и ей так же невесело, как и ему самому, что как он — на отшибе среди длымских хлопцев, так и она — чужая среди девчат. От его мимолетного, но наблюдательного взора не ускользнуло, с каким холодным пренебрежением относятся к ней девушки. Он видел, как одна из них небрежно сунула ей в руки белый холст, снятый с головы невесты, чтобы та его свернула, и как обиженно сверкнули при этом глаза темноволосой девушки. Потом он увидел, как ухватил ее сзади за шею какой-то неопрятного вида парень, и она невольно вскрикнула — должно быть, больно было.

Да и тут он едва ли что-то бы к ней испытал, кроме мимолетного сочувствия, если бы не было у нее такого необычного, одухотворенного, сосредоточенного лица, если бы не было этого особенного, едва уловимого наклона головы на загорелой красивой шее, красивую линию которой подчеркивали высоко подобранные косы. А главное, если бы не было, этих темно-карих, подернутых поволокой газ, в бездонной глубине которых таилась неведомая загадка.

Данила тихонько спросил у кого-то из хлопцев, кто она такая, где живет и как зовут. Алена Галичева, а попросту Леська, — сказали ему. То есть, на самом-то деле она вовсе даже и не Галичева — так прозывается род ее деда по матери, а ее отца звали как-то иначе. Она и сама-то не здешняя, хоть и живет в Длыми с самого раннего детства. Это все он разведал подробнее уже после, когда первое пугающе-восторженное чувство немного улеглось.

К своей радости Данила заметил, что и она стала на него поглядывать. За столом она что-то спросила шепотом у своей соседки, а другая соседка, так красивая белокурая девушка с такими высокомерными повадками, умышленно громко произнесла его имя, отвечая на вопрос. Данила видел, как Леська испуганно вскинула на него свои очи, но он, поглядев на нее рассеянным взглядом, притворился, что ничего не услышал. Он хорошо умел вот так смотреть: как будто бы насквозь, думая о своем — но при этом все видя, все слыша, замечая и запоминая.

И с тех пор, когда бы ни пришел Данила в Длымь, он всегда видел перед собой эти печальные карие очи, устремленные на него с безнадежной мольбой. Никто не должен был знать, что теперь он приходит в Длымь из-за нее. Что греха таить, Данила не прочь был бы попытать с нею случая; и то сказать, отчего бы и нет, коли сама в руки идет, да еще и едва не с поклоном: только возьми! Но при этом Данила был весьма осторожен и понимал, что подобные шутки могут стоить ему слишком дорого.

А тут еще, как на грех, длымчане что-то почуяли и стали все чаще связывать в разговоре их Леськой имена. Шут ее ведает, может, и сама Леська на все село растрезвонила, а всего вернее, просто скрыть не сумела. И пошло: девки зашептались, хлопцы заухмылялись, а взрослые длымчане насторожились. Вот это бы совсем ни к чему: Данила знал, что за своих они крепко стоят… И Савка, крутой Леськин родич, стал поглядывать на него уж вовсе неласково, и все отчетливей виделся Даниле его чугунный кулак.

Потому и пропадал Данила так надолго, подальше от этого девичьего скользкого шепота, косых взглядов да Савкиных кулаков.