А потом пошли новые разговоры. Тут уж Леськины подружки его уважили — такого порассказали, что знать бы ему прежде, и вовсе бы не церемонился… Хороша кралечка, ничего не скажешь!

Сама девчонка, однако, изумила его до крайности. Тогда, прошлой весной, на Елениной отмели, Данила никак не ожидал, что она так испуганно отстранится, едва он положит руку ей на грудь. Да и всего-то — тронул легонечко! Ему-то казалось, что она будет только рада, ведь как явно она его обожала, каким преданными глазами смотрела…

А теперь, видишь ли — не надо ей этого! Не поймешь, право, этих девок: сперва на шее виснут, а потом… А чего же тогда ей надо — не иначе, как сватов с горелкой? Эва, куда хватила!

Данила тогда ничего ей не сказал, но в душе обиделся не на шутку. Он даже начал ухаживать за Доминикой — совсем чуть-чуть, видит Бог, а то не хватало еще и тут увязнуть! Он делал это очень осторожно, дабы не вызвать явного неудовольствия своих же друзей-приятелей, а особенно Павла Хмары, что еще с позапрошлой зимы настойчиво добивался внимания признанной длымской королевы. Данила всего лишь присаживался с ней рядом, заводил разговоры, иногда приглашал на танцы.

Но для бедной наивной Леськи даже такой малости оказалось более чем достаточно. Данила видел, как она сходит с ума от ревности и только что не плачет. Да и не один Данила — все остальные тоже это видели и злорадно посмеивались.

Ну и пусть. Так ей и надо! Будет знать!..

Меж тем миновало два года. С мрачной досадой видел Данила, как выровнялась, расцвела Леська у него на глазах. Прежде, как была тонконогой подлеткой, все насмешки и подначки еще можно было обратить в шутку, а теперь, как выросла из нее этакая красота — шутки в сторону, теперь уже дело серьезное!

Конечно, она ему нравилась, и даже очень нравилась, что греха таить! Пусть даже и оказалась такой недотрогой — все равно ему было приятно любоваться на нее издали, наблюдать, как небрежно откидывает она за спину косу точеной загорелой рукой, как мерцают золотистые отблески в ее туманных глазах.

А тут еще новая беда: дома решили, что Данила уже хлопец на возрасте, а матери нужна невестка, работница в дом. Сам Данила еще и не помышлял о женитьбе — уж во всяком случае, в ближайшее время; однако и возражать он не осмелился, дабы не будить лиха, пока оно тихо.

Дело в том, что не только дома, а и вообще в застянке за это время сложилась не самая благоприятная для него обстановка. Родители и ольшанские старики давно уже проявляли недовольство, пока еще сдержанное, что Данила постоянно таскается в Длымь, а никаких сведений не приносит. Возможно, они даже узнали про Леську, доползли до них стороной какие-то сплетни. Данила шкурой чуял, что гроза близка, тучи сгущаются, и если бы он еще и отказался от предложенной невесты, гром не замедлил бы грянуть.

Невесте было семнадцать лет — всего на год моложе его. Происходила она из почтенной и очень древней семьи Броневичей, родом из Кржебульского застянка. Это был не самый богатый род, но зато сильный и многочисленный. Старые Броневичи уверяли, что их доблестные предки сражались еще под хоругвями Юлия Цезаря. Правда, они едва ли толком разумели, кто такой Юлий Цезарь, и были ли у него хоругви, но это никого и не смущало, поскольку все остальные знали про Цезаря и того меньше. Но зато сами слова: «хоругви Юлия Цезаря» — это звучало внушительно!

Каролина — так звали невесту — оказалась пухленькой, заурядно-смазливой шляхтяночкой — белокурой, белотелой, жеманной и довольно бестолковой. Она, видимо, любила поболтать, посмеяться и вообще поточить лясы, однако при виде жениха у панны Каролины от смущения пропал дар речи, и ей не осталось ничего другого, кроме как заливаться полнокровным румянцем, опускать долу белесые ресницы и кокетливо-глуповато хихикать, не зная что сказать. В то же время панна Каролина и в самом деле была кокетлива и любила принарядиться. Уж как она расстаралась для своего суженого — понадела, понагрузила на себя все, что имела. Чего на ней только не было: и туго накрахмаленные пышные нижние юбки с кокетливо выпущенными из-под подола кружевами; и целый каскад янтарных бус, спадающих на яркий плисовый корсажик, затянутый шелковыми шнурами; и богато расшитый кружевными же рюшами передник, и кисейные рукава, похожие на крылья лебедя, и головной убор, сплошь из тех же кружев и тугих блестящих атласных лент. Одним словом, весь наряд просто обвешан этими самыми лентами и кружевами, из которых выглядывает сдобненькое курносое личико.

Ему невольно вспомнилась Лесина изящная фигурка, ее простая и темная, грубой шерсти, будничная панева, знакомый жест загорелой тонкой руки, когда она убирала со лба упрямую вьющуюся прядь…

И все же Данила в своей манере лишь сухо пожал плечами и смолчал.

Свадьбу назначили на Покров; оставалось ему еще несколько месяцев вольной жизни. Последние деньки счастливой и беспечной юности…

С детства грезил Данила о тех временах, когда придет к нему наконец долгожданное счастье. Однако, чем старше он становился, чем ближе маячила та золотая пора, тем яснее он понимал, что эти мечты — один лишь призрак, обман. Не видать ему того золотого счастья, потому что никому не нужно видеть его счастливым. Все кругом думают лишь о благе своей семьи, о процветании своего клана, а какой ценой за это благо будет заплачено — кого это тревожит? Не им же ту цену платить — Даниле.

Его твердой рукой направляли все по той же проторенной тропе, и не думали спрашивать, нравится ли ему эта дорога. А свернуть с нее — Данила всегда это знал — у него не хватит ни сил, ни смелости.

Он растерянно и безумно брел по березняку, когда сзади донесся до него шорох палой листвы под чьими-то шагами. Не успел оглянуться — как на плечо медленно и тяжело легла чья-то рука, и уже от этого Данила всем телом вздрогнул — нутром почуял что-то неладное.

Подняв глаза на подошедшего человека, он понял, что не ошибся — прямо и неотрывно на него глядели синие очи Янки Горюнца. Данила почти не знал его — Янка был года на три, на четыре постарше остальных хлопцев и держался особняком. Данила ни разу с ним даже не разговаривал, не слыхал, как звучит его голос, но порой встречал его отчужденные, почти враждебные взгляды, и надо сказать, что этих взглядов Данила страшился едва ли не больше, чем Савкиных кулаков.

Данила знал, что Янка не так давно вернулся из солдатчины в бессрочный отпуск. Говорили также, что он тяжело и, видно, неизлечимо болен; это читалось и во всем его облике, но при этом, худой и жилистый, он не производил впечатления слабого.

Жил Янка одиноким бобылем в своей хате на краю села. Отец с матерью у него давно померли, другой родни тоже не осталось, а минувшей осенью, помнится, гайдуки пана Островского умыкнули у него хлопчика-приемыша, и с тех пор остался Янка совсем один.

Данила помнит, как всполошилась тогда вся деревня. Он как раз в эти дни неосторожно сунулся в Длымь, и все на него смотрели чужими колючими глазами, потому что он, видите ли, не роптал и не тревожился вместе с ними. А с чего бы ему и тревожиться? Кто ему тот Янка, в конце концов?

И хотя про Янку все кругом говорили, что мужик он добрый и ласковый, у Данилы он вызывал неизменное чувство страха и какого-то непонятного любопытства. Сколько раз Данила тайком его разглядывал и откровенно любовался. Его исхудавшее, скуластое лицо с запавшими щеками и загорелой дотемна кожей, было все же красиво. Эту своеобразную красоту подчеркивал резкий излом бровей, непривычно темных при ковыльно-русых кудрях. Порой Данила испытывал даже смутное сожаление, что не похож на него.

И тем не менее, Данила всегда отводил глаза, встречая строгий испытующий взгляд гордого длымчанина, и виной тому была его не вполне чистая совесть.

Данила знал, что этот солдат-бессрочник со всей болью одинокого сердца привязан к Леське, что он с малых лет нянчил ее. Да и теперь сам Данила видел не раз, как Янка утешал ее в обидах и заступался, если приходилось.