Дошла эта весть и до пана Любича, и тот, услышав о столь вопиющей наглости своего соседа, пришел в такое негодование, какого никак нельзя было ожидать от столь апатичного, дряблого человека. Пораженные домочадцы совсем растерялись, когда он нервно и отрывисто потребовал одеваться, закладывать лошадей, собираясь немедленно ехать в Островичи. Гаврила молча наблюдал, как его пан лихорадочно пытается застегнуть сюртук, не сходившийся у него н животе. Верный камердинер знал: в такие минуты возражать ему бесполезно.

Пан Генрик и сам дивился, откуда взялось в нем это бесстрашие; в те минуты он совершенно позабыл о собственных своих несчастьях, о долгах, о векселях, о непутевом своем сынке, и помнил только о милой девочке, которая едва не стала жертвой похоти этого мерзавца, этого… даже слов нет, как его и назвать!

Пана Генрика приняли в зеленой гостиной, где собралось все почтенное семейство. Пани Малгожата, напудренная и раздушенная, со взбитыми чернеными буклями, восседала в креслах. Молодой пан Ярослав стоял у нее за спиной, картинно пуская в потолок кольца синего дыма от испанской сигары. Молодая пани Гражина вкатила в гостиную инвалидную коляску, в которой сидел закутанный в шерстяное клетчатое одеяло старый пан Стефан. Пани Гражина была в простом белом утреннем платье, с просто уложенными золотыми косами. Она не любила вычурности в туалете и была необычайно хороша без всяких излишеств. Пан Генрик отвел глаза, лишь мельком взглянув на ее прекрасное, отстраненное и даже слегка надменное лицо, не в силах думать, какие чувства скрываются за этой холодной надменностью. Какой же стыд и боль должна, верно, испытывать эта совсем еще юная женщина, муж которой мало того, что открыто держит в доме штатную любовницу, мало того, что, не таясь, путается с дворовыми девками, так теперь еще вздумал похитить вольную длымчанку, пусть тоже красавицу, но все ж таки — мужичку необразованную…

«И чего тебе, подлец, еще нужно?» — подумал пан Генрик, снова поглядев на молодую женщину.

— Я на вас в суд подам, — заявил он, с трудом взяв себя в руки и уняв дрожь в голосе. — Такой наглости я даже от вас не ожидал, так-то-с!

— На каком основании, позвольте узнать? — сухо спросила пани Малгожата.

— Они еще спрашивают, на каком основании! Да простит меня дражайшая пани, но ваш сын перешел все границы! Напасть на беззащитных людей! среди бела дня! В людном месте! У всех на глазах!

Пан Ярослав невозмутимо покривил красивые губы и взял со стола колокольчик. В мгновение ока в дверях явился одетый в ливрею широкоплечий гайдук.

— Чего панове желают? — спросил он, поклонившись.

— Вечно тебя не дозовешься! — бросил пан Ярослав. — Позови-ка мне сюда Юрека, да поскорее, не как ты обычно ползаешь! Одна нога здесь, другая там, ну!

Гайдук моментально исчез. Старый пан Стефан фыркнул и что-то неразборчиво и злобно пробормотал. Голос его прозвучал, словно лязг заржавленных цепей. Пани Гражина стояла, отвернувшись к окну; лицо ее было безмятежно, и лишь чуть заметный румянец блуждал на ее щеках.

Вскоре вернулся давешний гайдук; за ним, пошатываясь со сна, следовал другой. Лицо его было перекошено, вздутый багровый рубец пересекал лоб и щеку.

— О Боже! — ахнул пан Генрик. — Это кто же его так?

— Ваши беззащитные люди, — невозмутимо ответил молодой Островский.

— Но позвольте… Это же след от нагайки! От вашей нагайки!

— А молодчик был ваш, — почти ласково заметил Ярослав. — А Войтек до сих пор сесть не может, а у Явгена ключица сломана, про Франека уж и не говорю: всю голову ему разбили! И уж позвольте вам доложить, любезный пан Генрик, что это не вы, а мы на вас в суд подадим, ибо это ваши обожаемые длымчане напали на наших ни в чем не повинных людей. Поразвлечься им, видите ли, захотелось, пофехтовать заборными кольями!

— Да как вы… как вы смеете так говорить! — задохнулся от возмущения пан Любич. — Да ведь все бесчинства ваши видели, свидетелей сколько!

— Ах, дорогой мой пан Генрик, жид — свидетель особый: что ему велят, то он и скажет. А где улики? Существенное где? Мои хлопцы покалечены, избиты до полусмерти, следы налицо. А у ваших какие повреждения? Ссадина на плече? А подите докажите сперва, что это мой гайдук его нагайкой огрел, а не свой сосед!

Пан Генрик, с каждой минутой ощущая себя все бессильнее, переводил взгляд со злобной гримасы старого Островского на поджатые тонкие губы пани Малгожаты, затем — на на розовую от стыда щеку пани Гражины, потом скользил по складкам зеленой бархатной портьеры.

— А впрочем, мы люди великодушные, — смягчился меж тем пан Ярослав. — Никуда мы на вас не подадим, не беспокойтесь. Это я вам к тому говорю, чтобы вы знали: дело бесполезное. Сами только на весь повет осрамитесь. Да к тому же и про издержки судебные не забывайте: платить их опять же вам придется, а у вас и без того документы имеются, по которым долг надо выплачивать… Так-то-с!

По лицу пана Генрика прошла как будто легкая судорога; руки его дрожали. Но он все же нашел в себе силы сказать:

— Не трогай девочку, пан Ярош! Честью тебя прошу, оставь ее в покое. Она совсем дитя, она чиста, подлости людской еще не видала! А для тебя она — одна из многих, погубишь и бросишь! На что она тебе? У тебя жена — красавица, другой такой на всем свете не найдешь, а ты не ценишь, все тебе новенькое подавай! Только послушай ты меня, старика: это — не то, с чем можно поиграть и бросить… Если ты ее погубишь… Бог тебе не простит… и я тоже…

— Вы закончили, пан Генрик? — холодно остановил Ярослав. Его отец снова что-то пробормотал и яростно сплюнул.

— А теперь послушайте меня, — продолжал Ярослав. — Девку вашу я пальцем не трогал, и что там у нее с хлопцами моими вышло, я знать не знаю, меня там не было. Сама наверняка хвостом перед ними вертела, мудрено ли, что они ее не так поняли? Сколько уж раз они у меня в беду попадали из-за этаких дур деревенских!

— Постыдился бы, пан Ярош, такое говорить! Или это не твое приказание: девочку к вам доставить?

— Ничего подобного я не приказывал, — не моргнув глазом, ответил Ярослав. — С чего вы это взяли?

И попробуй тут что возрази: от всего отопрется, бессовестный, даже от того, что прежде сам говорил, как сам за Лесю деньги предлагал, обещал часть долга простить… Свидетелей-то настоящих не было, а дворовых людей слушать никто не станет.

Поняв, что толку все равно не будет, пан Генрик уехал домой ни с чем.

Справедливости ради стоит заметить, что на сей раз молодой Островский и в самом деле был ни при чем. Он и сам уже слегка позабыл о своем распоряжении доставить Лесю в Островичи. Торги были н за горами, земля, на которой стояла Длымь, почти наверняка должна была перейти к Островским, стало быть, и Леся никуда бы не делась. А потому пан Ярослав подумал, что разумнее подождать торгов, а до тех пор оставить девчонку в покое. Но забыл предупредить об этом своих вассалов. А уж те, увидев девушку в местечке, в сопровождении одного только неоперенного юнца, разумеется, не устояли перед соблазном заслужить панскую милость. Однако вместо милости навлекли на себя его немалый гнев, поскольку ничего, кроме большой головной боли, гайдуцкая выходка никому не принесла. И в самом деле: хлопцы не нашли ничего лучшего, как напасть в жидовском местечке, у всех на глазах! Девка из себя приметная, в местечке неоднократно бывала, там ее многие знали, если не по имени, то хотя бы в лицо. Во всяком случае, всем было известно, что никакая она не беглая холопка, а самая что ни на есть коренная длымчанка, а поведение его гайдуков — не что иное как чистой воды разбой! Слабого и скудоумного Любича молодому Островскому удалось сбить с толку, но гораздо больше он опасался русских полицейских чиновников, которые могли бы проявить нежелательную дотошность. Свое влияние на местечковых жидов Ярослав явно преувеличил. Заткнуть рот целому местечку он был все же не в силах, не говоря уж о том, что не все жиды были равно трусливы и продажны. А интерес молодого Островского к этой длымской девушке был очевиден: у всех был еще свеж в памяти его сговор с кржебульцами.