И как будто всего этого ему было мало — так теперь еще старый пан Стефан вдруг впал в неописуемую ярость.
— Ты весь мой род позором покрыл! — скрежетал старик. — Ты предков своих на весь свет обесчестил! Какая молва о сыне моем идет, да не доблесть его славят, а похоть скотскую! И было бы еще из-за кого, а то — из-за девки-хамки! И из-за той хамки нам теперь позор на весь свет, тьпфу!
— Не он первый, — холодно возразила пани Малгожата. — И предки его хамским отродьем тоже не брезговали.
— Они-то не брезговали, да себя не позорили! Они хоть шуму не поднимали, и соседи на них по инстанциям не жаловались! Ишь ты, что надумал: у соседей девок крадет, своих ему мало!
«Совсем старик с ума сбесился! — раздраженно подумал Ярослав. — Однако и влип же я!»
Впрочем. скоро стало ясно. что влип он куда сильнее. чем предполагал.
К вечеру пан Стефан вызвал к себе в смежный со спальней кабинет ключницу Агату.
— Агатка! — пророкотал он своим лязгающим голосом. — Бумаги! Чернил! Ключи от тайника! Да вот еще что: немедленно послать кого-нибудь в Брест, пусть привезут нотариуса и двух свидетелей, чтоб завтра же были здесь! И еще: позови сюда Гражинку, пусть приготовится завещание писать.
Вскоре явилась пани Гражина, неся свечу и чернильный прибор. Пан Стефан властным кивком велел ей сесть за стол.
— Пиши! — пролязгал старческий голос. — Я, Стефан Бонифаций Островский, пребывая в здравом уме и твердой памяти, назначаю своим душеприказчиком Юлиуша Божевича и относительно всего, чем владею, распоряжаюсь следующим образом…
Тяжелые портьеры были опущены; ни единый луч света не проникал снаружи, и лишь слабый огонек свечи бросал вокруг неясные отсветы, дьявольски вспыхивал в глазах злобного старика, рисовал нежную бахромчатую тень от ресниц пани Гражины на ее щеке, розовой от близкого пламени.
— Супруге моей, Эмилии Малгожате Островской, урожденной Шамборской, завещаю десять тысяч рублей серебром и село Дубцы в семьдесят душ, близ Гродно.
Гражина иронически усмехнулась: пани Малгожата, несомненно, будет рада столь щедрому дару, особенно если вспомнить, что Дубцы были частью ее приданого, а серебра мужу она принесла много больше завещанных ей десяти тысяч.
— Ключнице моей, Агате Грабка, отписываю вольную и жалую пятьсот рублей серебром, — продолжал старик.
«А вот это было бы для нее весьма кстати», — подумала пани Гражина. Она не сомневалась, что Агата Грабка покинет дом раньше, чем тело старика будет предано земле.
Меж тем старик продолжал диктовать. Что-то отходило старым слугам, что-то — дальней родне, но все это были такие пустяки, что не стоило их даже принимать во внимание. Но вот, наконец:
— Все, чем ныне владею, за вычетом перечисленного выше, оставляю сыну моему, Ярославу Феликсу Островскому, при том условии, что вышепоименованный Ярослав Феликс Островский не станет ныне и впредь возбуждать никаких судебных дел против Генрика Витольда Любича либо его потомков. В противном же случае назначенная ему доля отходит сестре моей Софье Паулине Вуйцицкой, урожденной Островской.
Гражина вдруг бросила рассеянный взгляд на стопку бумаг, лежавшую тут же на столе, которые сама, по приказу свекра, только что вынула из тайника. Плотная бумага, тяжелые круглые печати… И на всех — одно и то же имя. Тадеуш Владислав Любич, четыре тысячи рублей… Тадеуш Владислав Любич, три тысячи семьсот рублей… Тадеуш Владислав Любич, две тысячи рублей… Векселя! Те самые пресловутые векселя, о которых в последние месяцы было столько разговоров, из-за которых пан Генрик столько ночей не мог сомкнуть глаз! Милый, добрый, беспомощный пан Генрик, что так радушно угощал ее кофием и смотрел на нее с такой искренней теплотой… Теперь пан Генрик запутался в тенетах этого бессовестного мерзавца — ее мужа, как и она сама… Да, пан Стефан написал завещание, но она слишком хорошо знает Ярослава, чтобы поверить, будто он может смириться. Уж он-то придумает, как обойти отцовское условие! Например, продаст бумаги подставному лицу, а уж тот начнет тяжбу…
Гражина посмотрела на свечу. Тонкий, маленький язычок пламени вздрагивал и метался при малейшем движении воздуха; фитилек нервно потрескивал, брызгая горячим воском. Он был так слаб, этот крошечный огонек, но все же это был огонь, несущий в себе могучую, грозную, и при этом очищающую силу.
— Ну что, дописала? — проскрежетал старик. — Теперь давай-ка мне его сюда, от греха подальше.
Пан Стефан взял у нее завещание и сунул под одеяло.
— Ну вот и порядок! А то знаю я его…
Но ей уже было не до этого. Она глядела на свечу, и отчаянная безумная мысль уже охватила ее. Ей не вырваться из этого ада, но хотя бы Любича она выручит… Гражина взяла бумаги и дрожащей рукой поднесла их к пламени свечи. Пламя вздрогнуло, неуверенно лизнуло угол белой бумаги. Бумага стала кремовой, затем бежевой, коричневой, завернулась причудливым свитком, сквозь который проросли новорожденные огненные языки…
— Так, Гражинка, так! — одобрил пан Стефан. — В огонь их, в огонь!
Внезапно растворилась дверь, и в кабинет стремительно вошел Ярослав. Его красивое лицо перекосило от ярости, когда он увидел, как в руке жены ярким факелом пылают его векселя. Издав какое-то страшное, поистине звериное рычание, хищным волком набросился он на нее. Железные пальцы кольцом сдавили белую шею. Гражина слабо сопротивлялась, но силы были неравны. Ореол свечи померк в ее глазах. Последним, что она услышала, был звон колокольчика, прозвучавший словно с того света.
Нотариус приехал на другой день, завещание было должным образом заверено и подписано. Через два дня старику Островскому внезапно стало хуже, к вечеру он потерял сознание, и наутро скончался. А вскоре произошло еще более ужасное событие, которое потрясло всю округу гораздо сильнее, нежели его смерть, ибо все усмотрели в нем перст Божий — так, во всяком случае, звучало то, что люди с м е л и говорить.
Трое гайдуков из Островичей ловили в лесу очередного беглеца, который воспользовался суматохой с похоронами и втихомолку утек. К несчастью для бедолаги, его хватились гораздо быстрее, чем он надеялся, и трое верховых настигли его раньше, нежели он достиг границы владений Островских. И в ту минуту, когда они уже были готовы схватить несчастного, из чащи вдруг появился разъяренный зубр, громадный самец-одиночка, неведомо откуда забредший в эти места. С ужасным ревом, от которого содрогнулись вершины сосен, ринулся он на гайдуков. Обезумевшие от ужаса кони бросились прочь; двое сбросили всадников. Один из упавших остался лежать неподвижно; другой, охая и матерясь, начал неловко вставать, и тут налетевший зубр поддел его на рога и, навалясь всей своей тяжестью, приложил о толстый ствол векового дуба — только ребра затрещали! Третий гайдук, известный длымчанам Микола, был унесен обезумевшим конем. Уже после полудня он едва добрался в Островичи — весь белый, дрожащий, как в лихорадке, с остекленевшим, недвижным взглядом. Словно подрубленный сноп, рухнул он в ноги своему пану, сумев лишь вымолвить:
— Сила нечистая… Помилуй мя, Пресвятая дева…
Лишь после того, как в него влили изрядную порцию горелки, удалось добиться более или менее связного рассказа о том, что произошло в лесу. Сбежавших коней тем же вечером поймали в лугах: бродили себе, уже совсем смирные и спокойные, травку пощипывали… С гайдуком Лявоном, упавшим с коня, ничего серьезного не случилось: он лишь на краткое время потерял сознание. Но вот то, что осталось от бедного Стаха, пришлось чуть ли не соскребать с дуба. Пан Ярослав пришел в неописуемую ярость и отдал распоряжение найти и застрелить проклятую скотину. Гайдуки с фузеями и пищалями прочесали все окрестности, но без толку: скотина как сквозь землю провалилась. Позднее люди рассказывали, что видели зубра к северу от Длыми, но та земля пока еще принадлежала пану Любичу, и Яроська на ней власти не имел.
А ведь грозный лесной великан как будто знал, кого покарать. Именно этот Стах первым ударил нагайкой деда Василя; именно он наступил сапогом на пальцы бедной Надейке; и девочку на дороге ударил тоже он, когда гайдуки везли в Островичи похищенного Митрася. Еще в детстве он откровенно наслаждался, мучая кошек, отрывая крылышки попавшим в силки воробьям; позднее он забавлялся, спуская цепных псов на беспечных прохожих, оказавшихся возле Островичей. И уж ни одна субботняя экзекуция не обходилась без его участия: вот уж кто не ведал ни устатка, ни жалости. Бога благодарили дворовые, облегченно вздыхали поселяне, возбужденно шептались местечковые жиды, обсуждая его поистине собачью смерть.
