Но вскоре оказалось, что Бася была не так уж далека от истины. Гайдук незамедлительно доложил своему пану о беседе с кржебульцами и получил распоряжение вступить с ними в переговоры. Лесю решено было похитить во время праздника, заманив ее поглубже в лес, где никто не услышал бы криков несчастной девушки. Один из молодых Броневичей должен был сообщить Лесе о том, что Данила Вяль будет ждать ее в старом яру, а другой — отвлечь в это время Янку. План, разумеется, был далек от совершенства, ведь никто не гарантировал, что Леся им поверит, но молодые остолопы надеялись отчасти «на авось», отчасти рассчитывали на безрассудную Лесину влюбленность. Дескать, едва услыхав, что ее ждет ненаглядный Данила, глупая девчонка очертя голову бросится прямо в капкан, даже не подумав, кто именно ее об этом предупредил. Весь вечер они толкались поблизости, но подобраться к Лесе вплотную им никак не удавалось: ведь рядом с ней были и Янка, и Василь, и Ганна. Однако потом, когда уже совсем стемнело, и длымские хлопцы на поляне начали священную огненную пляску, им неожиданно повезло. Янка внезапно решил вспомнить молодость и присоединился к танцующим, оставив девушку почти беззащитной, а все остальные, и она сама в том числе, были слишком захвачены красивым зрелищем, чтобы обратить внимание на двух молодчиков, подобравшихся к ней сзади. Крежбульцев, как всегда, подвела случайность: кто же мог предположить, что у девчонки в руках окажется знаменитый Янкин брыль, а на нем — твердое и острое перо цапли, которое она исхитрится вонзить в руку несчастного Бартека.

Но и тут все еще могло бы сойти за неудачную шутку, но беда в том, что молодые кржебульцы совершили еще одну глупость: посвятили в свой план сестрицу Каролину. Та сперва пришла в восторг, но потом, когда похищение сорвалось и ее незадачливые братцы были с позором пойманы, сразу перетрусила и во всем повинилась. От нее же, кстати, стало известно, что в случае успеха каждому из Броневичей было обещано по пяти рублей серебром — для застянковой шляхты деньги немалые.

Вот почему никого из Островичей не видели в тот день на поляне: Яроська строжайше запретил своим людям показываться на празднике. Ведь Леся не отошла бы далеко от своих, зная, что весь лес кругом кишит гайдуками.

Дальше рассказывать было нечего: длымчанам все было известно и так. Кстати, почтенное семейство Броневичей было возмущено до глубины души поведением отпрысков. Да, все были согласны, что нахальных девчонок необходимо ставить на место, но чтобы додуматься до такого… Да при этом еще связаться с панскими гайдуками, которых вся шляхта откровенно презирала не почитая их вообще за людей! В общем, старик Броневич обоим молодцам надавал оплеух и бесцеремонно оттягал за чуприну.

Тут только о братьев дошло, какого сваляли они дурака! Десять рублей, нет слов, хорошие деньги, но ведь и срам-то какой! Иуда продался за тридцать сребреников, а их обоих, выходит, купили по дешевке — за десять! И кого — самих Броневичей, доблестных потомков Юлия Цезаря! Да их доблестный предок со стыда в гробу перевернется, тем более, что и сребреников-то никаких не будет — не за что!

Что же касается их обожаемой сестрицы, то и здесь лишь круглому дурню было неясно, что как бы хороша ни была длымчанка — настоящей угрозы для панны Каролины она представлять не могла. Ни для кого не было тайной, что Данила заглядывается на эту девушку и после нее едва ли мог польститься на рыхлую белесую Каролину, однако всем было ясно и то, что в этом брачном союзе ни о какой склонности и тем более ни о каком песенном «каханье» речь не шла. Данила прекрасно понимал, чего стоило его родным, каким-то там Вялям без роду-племени, высватать для него панну столь древнего и почтенного рода, как Броневичи. Поэтому нетрудно было представить, какой поднялся бы переполох, заикнись он только словечком, что не согласен. А Данила — парень опасливый, ему тоже не с руки — громы на свою голову накликать! Ну а коли так — то что же худого, если он и побалует немного с длымчаночкой, улыбнется ей, глазками поиграет… Ну а если и подальше у них зайдет — ей же только хуже и будет, а никому другому беды большой нет.

Но вот Каролина — перетрусила, заревела белугой, шум подняла… К ведьме заречной побежала… Да и потом еще язык за зубами держать не смогла, опять струсила, выдала братьев, донесла на них… Ну как же не дура? Дура и трусиха!

И с той поры не только двое виновников, а вообще все четверо братьев, от степенного Романа до юного Стефека, дружно ополчились против сестры, что навлекла на них на всех такие неприятности: мало того, что срам на весь повет, так еще и длымчане, того гляди, с вилами да кольями на застянок пойдут…

А в Длыми Савел с досады готов был стены грызть. То дверью хлопнет так, что вся хата застонет, то без всякой вины кота ногой пнет. С Леськой он при стариках и вовсе не разговаривал, а без них не удержался: ткнул-таки ей кулаком под ребра. Все же остальное время он почти не смолкая плевался — вроде бы себе под нос, однако не забывая при этом поглядывать по сторонам: хорошо ли слышат?

— Проклятье Божье, не девка! Повязала же ее Ганка нам на шею! Мало нам было прежнего срама — так нет же, навлекла теперь погибель на наши головы…

Леся понимала, что Савел злится больше из-за Янки, нежели из-за Броневичей, и понимала, что по-своему он прав, хотя и нельзя было сказать, что они с Ясем вели себя более вызывающе, чем когда-либо прежде — разве что оба вызывающе похорошели. Однако же люди теперь смотрели на это совсем по-другому. Изморенный, чуть живой солдат неопределенных лет теперь обернулся пригожим молодцем в самом расцвете, а его подружка-малолетка — красавицей девчиной на возрасте. И когда шли они по деревне об руку, или когда нес он следом за нею, как в былое время за Кулиной, тяжелой коромысло, за ними теперь неотступно клубились бабьи пересуды, смешки и ехидный шепот.

Однажды вечером Леся вышла на двор, чтобы запереть кур и гусей, а на обратном пути еще из-за дверей услышала, как в хате надрывно кричал Савел. Другие, видимо, тоже не молчали, но слышно было только его.

— Ну как вы, тату, не разумеете? Этот чертов солдат всех женихов разгонит — куда нам тогда ее девать? Куда?!

Дальше, видимо, что-то возразила бабушка — Леся расслышала какое-то невнятное бормотание — а потом снова зашелся Савка.

— Ах, молода? А что ж нам — до старости ее томить? Раз уж с солдатами таскаться доспела — то и все остальное сдюжит! Что?! Женихов худых подбираю? А где же я, мамо, хороших-то ей возьму? Сам знаю, что полдеревни хлопцев несговоренных, а толку-то? И они-то, поди, тоже про нашу Аленку все знают, про тот срам… Хоть и давно то было, да только и память людская долгая…

Леся за дверью вздрогнула. Что все это значит? Если он про Яся — так все же знают, что ничего худого тут не было и быть не могло! А Савел говорит про какой-то срам, про какой-то позор несмываемый… Может, он про Данилу? Что покрутился возле, а потом взял и с другой обручился, и теперь на ней, на отверженной, срам и позор? Но опять же: Данила обручился после Красной горки, а Савел говорит о чем-то что было уже давно… Нет, опять что-то не сходится…

И снова в хате рявкнул Савел:

— А вам, тату, чего еще? Один, покинут, недужен? Ну а я тут при чем, скажите вы мне на милость? Я, что ли, для него тот жребий солдатский вытянул? Один! Лучше надо было за своим щенком доглядывать — вот и не сидел бы теперь один!

— Савел! — донесся из-за двери Тэклин возмущенный голос.

— Опять Савел? — рявкнул ее взбешенный отпрыск. — Двадцатый год я Савел, чего вы от меня хотите? Чтобы я их образами благословил? Этого вам надо? Этого?!

Вслед за его словами в хате послышался звонкий хлесткий удар, и ее взъяренный родич умолк.

Только теперь решилась девушка отворить дверь и пройти из сеней в горницу.

Все уже как будто успокоились, хотя еще избегали смотреть друг другу в глаза. О недавней ссоре говорил лишь яркий отпечаток Тэклиной ладони на Савкиной щеке. Даа еще бедная Ганулька, что забилась в самый дальний угол, никак не могла опомниться и мелко дрожала, словно в ознобе. На вошедшую Лесю никто и не глянул, но девушка знала, что сейчас у всех на уме именно она. Ей захотелось уйти, скрыться подальше, однако, едва она направилась к выходу, Савел недовольно-устало окликнул ее: