Ах, Граня, Граня! Жизнь с Антоном у нее не задалась с самого начала. Антону было известно о чувствах молодой жены к Рыгору; он знал о них еще до свадьбы, но поначалу был самоуверенно убежден, что сумеет вытеснить из ее сердца того, другого. А может быть, просто считал, что после свадьбы все само собой закончится. Так или иначе, но жизнь не оправдала его надежд. Граня старалась быт ему хорошей женой, но так и не смогла ни полностью излечиться от прежнего чувства, ни по-настоящему полюбить мужа, а тот с каждым днем все больше злобился — избегал смотреть ей в лицо, слова цедил сквозь зубы, и в довершение всего, по каждому поводу стал ее бить.
…Это случилось на третьем месяце после ее свадьбы, вьюжным январским вечером. Антон тогда в очередной раз побил ее за какое-то упущение в хозяйстве, и она, вся в синяках, кое-как одетая, примчалась к Рыгоровой хате и, привалясь всем телом к бревенчатой шершавой стене, по-детски беспомощно и безутешно расплакалась. И случилось так, что Рыгор в это время откуда-то возвращался домой и разглядел смутные темные очертания женской фигуры, расслышал тихий горестный плач.
— Граню! — тихонько позвал он. — Граню, ты?
Она ткнулась мокрой щекой ему в плечо и всхлипнула. Рыгор, как мог, старался ее утешить, но чем он мог помочь? Оба они знали, что из того затхлого тупика, в который загнала их злодейка-жизнь, нет и не может быть выхода.
Рыгор и сам плохо помнил, как они очутились в темном овине, как целовал он Гранины припухшие губы и заплаканные глаза… Дальше все было смутно…
Ребенок родился ровно через девять месяцев, в середине октября, и был признан сыном Антона. Вероятно, Антон по-своему был к нему привязан, но постоянные подозрения с каждым годом все сильнее травили и разъедали его душу, и это не могло не сказаться на его отношении к мальчику. Янка уже одним своим существованием напоминал ему о том, что принадлежащая Антону женщина когда-то любила другого. А из своих детей не выжил никто.
Один только раз за всю жизнь и случился грех…
Вот он теперь, этот грех во плоти, стоит, ухмыляется, щурит синие очи деда Мигули. Красивый парень вышел, ничего не скажешь, да только что толку с той красоты?..
— Хватило, как видите, и одного раза, — ударил беспощадной правдой насмешливый Янкин голос. — А теперь скажите вы мне, дядь Рыгор: чем вы тогда были лучше меня, нынешнего? Я, по крайности, девчину пальцем не тронул, я ее берегу, жалею, а вот про вас, уж вы меня простите, того же сказать не могу.
— Каюсь, грех был, — тяжело признался Рыгор. — Да только… Пусть язык у того отсохнет, кто скажет, что я Граню не жалел! Не тебе, по крайности, корить меня. Я ей судьбу не сломал, не обездолил, не хуже многих жизнь прожила…
— Не сломали, говорите, вы ей судьбу? — перебил Янка. — А мне? — вдруг повысил он голос. — А отцу? Конечно, где уж вам разуметь, вас эта беда миновала: чужого сына за своего растить, да не просто приемыша, а обманного, во грехе, в измене зачатого… Оттого и нет у меня на него обиды, простил я ему, и вам простил… Слова бы вам не сказал, кабы вы меня первым корить не стали.
— Что было, то быльем поросло, — отступил Рыгор. — Не для того я беседу завел, чтобы старые обиды разбирать да мертвым кости мыть. Решить нам надо, что теперь делать.
— И что же, по-вашему, я должен делать? — спросил Янка, глядя на него в упор.
— Я знаю, тебе это не понравится. Но я тебе скажу, что ты должен потихоньку на нет все свести.
— Ну, спасибо! — вновь возмутился тот. — Второго Данилу Вяля из меня сделать хотите? Нет уж, благодарю покорно!
— Воля твоя, — ответил Рыгор. — Да только нет для тебя иного пути.
— Ну, один все же есть! — выдохнул Янка в запальчивости. — Да-да, тот самый, крайний, коли уж не останется ничего другого… Тогда уж не у меня, а у н и х иного пути не будет.
Услышав такие слова, Рыгор грозно поднялся во весь свой богатырский рост, почти вровень с молодым своим противником. На что высок Янка, а все же Рыгора, отца кровного, не намного обошел. Медленно легли могучие руки на плечи сына, у самой шеи; сжали крепко, хоть и не до боли.
— Это, милый, ты брось, — проговорил он, сурово глядя ему в глаза. — Коли вздумаешь снасильничать — придушу вот этими руками, как щенка паскудного! Хоть ты и посильней меня будешь, а на такое дело и моей старой силы достанет.
Больше Рыгор к этому вопросу не возвращался, но Янке все равно было тягостно. Не так даже и сама беседа его угнетала, сколько то, что это был, без сомнения, первый знак настоящей большой тревоги, перед которой все прежние бабьи пересуды и даже недавние стычки с Савкой, Михалом или с кем бы то ни было еще оказывались сущими пустяками. Рыгор считал, что они с Лесей должны покориться людскому суду, заглушить, затопить, свести на нет свое неугодное миру чувство. Сам же Горюнец, напротив, знал, что это не выход. Выход был только один: принять бой. Слишком хорошо врезались в его память слова бабки Марыли: «Девчину свою береги. Отнимать ее у тебя будут, всем гуртом на тебя на одного навалятся — не уступай!..»
Итак, темные силы занялись ими вплотную. Возможно, дядька Рыгор тоже смутно почуял их происки, оттого и подступил к нему первым, стремясь опередить остальных. Горюнцу было ясно, что впереди тяжелые испытания, и там уж дело не обойдется одними укорами. Но он был готов к этому. Будь спокойна, ведунья, он не отступит!
Следующий тревожный знак не заставил себя долго ждать. На другой же вечер, когда он загонял птицу на ночь, к нему на двор пришел растерянный и огорченный Вася.
— Вечер добрый, — произнес он хмуро.
— Вечер добрый, Васю, — ответил приветливо Горюнец, задвигая засов на дверях гусятника. — Что-то случилось?
— Да ну, Ясю, что могло случиться? — отмахнулся Василь. — Хлопцы вот только на тебя обижены.
— Вот как? — вскинул брови Янка. — За что же?
— Говорят, совсем ты загордился, под липу к ним не приходишь.
— Ну, где же я загордился? — возразил Ясь. — Просто недосуг мне, да, правду молвить, и неловко: года мои уже не те. Я уж и давно там не бывал.
— Вот то-то оно и есть! — в сердцах воскликнул Вася. — То-то они и говорят: как девке голову туманить — так он в тех годах, а как к старым друзьям под липу прийти — так не в тех!
— А, ну тогда ясно, откуда ветер дует, — кивнул Янка. — Опять Горбыли, небось?
— Не только. Начали они, конечно. Хведьку, правда, не больно кто и слушает — молод еще; Михал тоже, известное дело, дурак недобитый. А вот Симон — тот за братьев изрядно обижен. Одно только и твердит: не будь, мол, Янки…
Горюнец в ответ усмехнулся:
— Ну, хорошо, что хоть такой Янка сыскался, на которого свалить все можно.
— Вот я ему так и сказал! — выпалил, все больше увлекаясь, Вася. — Не было бы Янки — был бы Миколка; не будет Миколки — придет Матвейка. А стало быть, и не в Янке тут соль, а в том, что сами вы девке не по вкусу, и тут уж Янка не виноват!
— И что тебе на это сказали? — поинтересовался Горюнец.
— Вот, — Василь задрал рукав до самого плеча. На гладкой белой коже расплывалось бесформенное багрово-лиловое пятно.
— Это Михал мне приложил, — пояснил он. — Кулаки у него дюже костистые, острые. А больше ничего мне никто не сказал, да только и слушать не стали. Такой у них гомон пошел: Матвейка, мол, будет, или Андрейка — это иное дело, никто и слова не скажет. А вот Янке надо бы совесть иметь и место свое знать, да и годы свои тоже. Ясю! — он вдруг крепко стиснул руку друга; в широко раскрытых глазах стояла тревога. — Не ходи под липу, Ясю! Злые они теперь…
— Ну что ты, Васю! — Горюнец попытался его успокоить. — Ну что ты, в самом деле, всполошился? Наши ведь все хлопцы, вместе босиком на росу выбегали, вместе коров пасли. А ты так про них говоришь, ровно враги они нам лютые…
Василь покачал головой.
— Нет, Ясю, злые они! Симон мне потом сказал: «Передай, мол, своему солдату, что коли он и дальше будет лучших наших девок с пути сбивать — на свете ему не жить!» Лучших девок! — повторил он с горечью. — Что же та девка прежде никому не нужна была, никому до нее дела не было? На танцах все одна стояла, разве что Ульянка меня уговорит… А теперь вот — сразу в лучшие попала!
