— Долго больно возишься!

И пошел было прочь, да с полдороги оборотился, крикнул в открытую дверь:

— В субботу в гости идем — не забыла?

Они собирались в гости к родителям Ганны, в деревню Скрыни. Нельзя сказать, чтобы Леся так уж любила там бывать: ее угнетала темная убогая хата, где, казалось, никогда не гостила настоящая радость, угнетали ее обитатели — понурые, изможденные люди с печатью тупого рабства на лицах. Эта печать лежала на всех, даже на малых детях; это самое выражение Леся часто видела на лице у Ганны, и всякий раз ей становилось тягостно и как будто даже гадко. Из поколения в поколение детей этой семьи взращивали в убеждении, что их удел в этом мире — неустанный труд и рабская покорность.

Однако всего хуже для Леси был неусыпный Савкин надзор: как она сядет, да как встанет, да как повернется.

Однако не суждено ей было в этот раз побывать в гостях. А вышло это так.

Накормив гусей и кур и задав корм скотине, она наклонилась с ковшом над большой бочкой — сполоснуть руки — и обнаружила, что воды почти не осталось; плескалось где-то на донышке, по которому поскреб деревянный ковш, пытаясь зачерпнуть. Вода словно дразнилась, ходя кругами, сверкая кусочками отраженного рассветного неба, что в воде казалось еще ярче и голубее.

Руки она все же кое-как обмыла, но за водой надо было идти. Этого ей тоже не слишком хотелось — не потому, что лень было, а потому, что возле колодца по утрам толпились девчата, которые ее всегда толкали и оттирали, а в последние дни так еще и злобно шушукались за спиной. Ей, конечно, до них и дела нет, но все же…

Кабы она знала, когда поднимала на плечо легкое еще коромысло, что пойди она в тот день по воду чуть раньше или чуть позже — и вся ее жизнь могла пойти совсем по-другому… А возможно, и ничего бы не изменилось, ведь не зря же гадала ей перед самой своей смертью бабка Алена… И откуда нам знать, от какой ничтожной случайности может зависеть самый мощный поворот колеса судьбы?

У колодца, как всегда по утрам, царило большое оживление: скрипел журавль, плескала вода, звонко перекликались девичьи голоса. Среди них отчетливо выделялся один, резкий и громкий, будто крик сойки. Леся узнала этот голос: он принадлежал девушке, что стояла к ней спиной и, придерживая очеп, другой рукой вытягивала ведро. На спине у нее подергивались тощенькие косицы, заплетенные в яркие ленты. Это, без сомнения, был ее злейший враг — Даруня.

У Леси, разумеется, не было никакого желания с ней встречаться, ибо ничего хорошего это не сулило. Она решила переждать, покуда ненавистница наберет воды и уйдет, и потому укрылась за раскидистой вербой, что росла неподалеку. Небольшую, темноволосую, в скромном навершнике болотного цвета и темно-бурой паневе в тусклую крапинку, разглядеть ее было не так-то просто.

— И, что ты! — почти кричала Даруня. — Вконец от рук отбилась! И куда старики глядят? У нас бы ей живо шкуру спустили, чтоб неповадно было…

— А с Михалом-то она как — слыхали? — вступила другая.

— Как не слыхать — уж вся Длымь про то знает! Король Дурдуран — вот уж в самую точку попала…

— Ладно уж вам — король Дурдуран! Ей бы спасибо сказать, что хоть такой нашелся… А то девка — ни рожи, ни кожи, одни мослы, а туда же — подавай ей самого лучшего!

Это говорила не кто иная, как сдобная Катерина, что так и не сумела завлечь молодца своим широким задом и ядреными грудями. Смотри-ка, быстро как оправилась! Как ни в чем не бывало, судачит с бабами у колодца, а те уж будто и позабыли, какие дела она с Юзефой затевала.

— Добро бы искала лучшего! — подал голос кто-то еще. — А то ведь что удумала — с солдатом путаться!

— А чем тебе тот солдат нехорош? — поддела насмешница Василинка. — Одни брови чего стоят! А уж брыля такого, как у него, даже у любомирцев не сыскать!

— Да, защеголял он у нас! Он же, девки, дзягу Леськину теперь и не снимает! Затянет ею тощее свое брюхо и знай разгуливает… А дзяга-то для панича готовилась, Виринка знает, она видела. А этому голубю и невдомек небось…

Ну, недолго ему ту дзягу носить! — изрекла Даруня. — Так просто, вы думаете, он ей мониста дарит?

— Ну, хороша! — возмущенно ахнула Василинка. — Еще по деревне хвалится, трясет-гремит монистами этими в три ряда! Слыханное ли дело — своим же срамом и похваляется!

— А кораллы у нее какие! А лент новых сколько! — понеслось со всех сторон. — Откуда, по-вашему?

А что ж ему — детей нет, а гроши, видать, водятся: отчего бы и не спустить на каханку свою?

— Нет, кораллы-то какие, вы видели? Настоящие, не то что деревяшки крашеные бывают, что задешево купить можно! Целых три нитки, крупные, что твои орехи…

Леся за вербой в бессильном гневе стиснула зубы. Эти кораллы носила еще ее мать, Тэкля отдала их внучке совсем недавно, да кому нужно теперь это помнить!

— А кисет новый у Янки видели? — снова кто-то зашелся взахлеб. — Таскает на поясе, хотя с чего бы: табака сроду не курил и не нюхал!

— Тоже, верно, Данилкино наследство! — хихикнула, кажется, опять Василинка. Вышивка на нем какая — не успела бы за эти деньки, не управилась бы!

«Да уж! — подумала Леся. — А тебе, безрукой, с такой работой и вовсе ни в жисть не управиться!»

И снова Дарунька:

— А чего же вы, девки, от нее хотите? Ясное дело — хохляцкое отродье! У тех хохлов стыда отродясь не бывало! Мамка мне рассказывала: знала она того хлыща, тот еще был кобелина… И дочка, видать, тоже в батьку пошла.

Наверно, она сказала и что-то еще, но Леся уже не слышала. Земля поплыла у нее из-под ног, белый свет потемнел. Как живого, увидела она своего отца, чернобрового Микифора, чье бесстыдство только в том и состояло, что полюбил девчину против воли ее родных. Словно промелькнула в его лице немая мольба: «Заступись!» И дядьку Онуфрия она увидела, и Татьяну, и маленькую Юльку, что так сердечно принимали их у себя прошлым летом, и кого теперь эта завистливая девка без стыда поливала грязью. И все молили: «Заступись!»

Она не помнила, как сбросила с плеча коромысло, как метнулась из-за куста к колодцу. Это не сама она пробежала те несколько шагов, это кто-то другой перенес ее, словно на крыльях. Кто-то другой схватил ее руками чье-то ведро с водой и яростно обрушил на Дарунькину облизанную голову могучий водопад.

И долго ее потом преследовали ошеломленные выпученные глаза под сверкающими струями воды и разинутый в изумлении рот, что у твоей жабы!

— Вот это тебе за хохлов! — выкрикнула Леся, гневно сверкая очами. — А вот это… — она с размаху надела Даруньке на голову пустое ведро, ударив днищем по макушке, — это тебе за моего батьку!

Бабы и девки, перед тем столь оживленные, теперь всем гуртом застыли как вкопанные, онемев на полуслове, пораженно уставясь на нее — пылающую румянцем, мечущую молнии взоров, свалившуюся им на головы неведомо откуда.

Первой опомнилась Даруня.

— Бешеная какая-то, право слово! — возмущенно закашлялась она, отфыркиваясь и отжимая промокшую косицу.

Тут уж за ней следом и все остальные бабы очнулись и загалдели.

— Точно, спятила девка! Уж и слова теперь не скажи…

— Где там! На улицу скоро не выйдешь — того и гляди, убьет!

— Такую на цепи только и держать — в конуре, заместо псины…

Минутный Лесин порыв уже погас, и теперь она сама по-настоящему испугалась. Всполошенно огляделась кругом, готовая бежать прочь — да некуда было кинуться: бабы и девки окружили ее плотным двойным кольцом, и ей не осталось ничего другого, чем рассеянно глядеть, как обиженная Дарунька выжимает мокрый подол.

— Ну, чего вылупилась? — зашипела та, взглянув на свою обидчицу. — Что ты пялишься так на меня, бессовестная? Тебя бы так ледяной водой окатить — знать будешь!

— А это дело! — резким визгом вскричала Катерина. — Давайте-ка, бабы, ее в колодец, чтоб в другой раз неповадно было…

Несколько рук тут же вцепились Лесе в рукава, в подол, в волосы и поволокли к колодезному срубу. Ей вдруг отчего-то вспомнилось, что вот так же держали ее год назад, когда стегали лозами перед тем, как принять в девичий круг. Так же заламывали назад руки, так же запрокидывали кверху голову, больно оттягивая за распущенные пряди волос. Но тогда ей еще и вырываться было нельзя. А теперь?..