Старичок садовник сиял. Словно кот, которого чешут за ухом, он мурлыкал от удовольствия:

— О, вы очень любезны, мистер полицейский, о, вы так добры, боюсь, можно было бы добиться и большего, но знаете, при наших скромных возможностях…

— Тем более, — перебил его Гарри Гопкинс, — тем более поражают ваши достижения. При ограниченных возможностях добиться таких великолепных результатов, это, знаете ли… Уверен, таких экземпляров не найдешь и в садах короля. Нет, нет, я действительно восхищен!

Садовник был на седьмом небе. Скромность побудила его обратить внимание посетителя и на недостатки.

— Вот если бы еще эта Виктория Регия соизволила наконец зацвести, — он кивнул на гигантские листья в бассейне. — Сколько лет ждем, и все напрасно.

Нельзя сказать, что лейтенант Гопкинс располагал обширными познаниями в области ботаники, но сейчас было бы невежливо по отношению к энтузиасту-садовнику не продемонстрировать хоть отдаленного знакомства с ней, — дескать, тот не на профана тратил время. Вот почему с миной знатока лейтенант небрежно бросил:

— О, не беспокойтесь. Уверяю вас, она скоро зацветет.

И взглянув еще раз на листья, длиной и толщиной напоминающие здоровенную доску, он добавил скромно:

— Я немного разбираюсь в этом.

— Что вы говорите, сэр! Неужели?

— Ставлю гинею против старого шнурка — еще в этом году зацветет.

Теперь садовник уже не сводил обожающего взгляда с этого необыкновенно умного и знающего полицейского. Тот же пошел дальше между двумя рядами растений, незаметно смахнув с лица капли пота и продолжая восхищаться:

— Ах, как у вас тут мило! Наверное, все в этом доме любят цветы.

— О да, — подтвердил старичок, попыхивая трубкой. — И сам профессор, — он чуть замялся, — что ж, профессор тоже иногда сюда заглядывает.

— Наверное, больше всего цветами увлекается мисс Хоуп, — небрежно бросил следователь, с деланным вниманием разглядывая какой-то роскошный тропический цветок.

Садовник не торопясь попыхивал трубкой.

— Барышня? Да, барышня любит цветы. Случается, и в оранжерею заходит. Но больше всех любил их наш бедный молодой господин.

Лейтенант еще ниже склонился над цветком.

— Мистер Роберт?

— Да, бедный мистер Роберт. Такой добрый, такой внимательный! Он мог часами сидеть у меня в оранжерее и любоваться цветами. Он часто говорил, что без цветов жизнь была бы такая грустная… «Что за жизнь без цветов!» — говорил он.

Лейтенант даже вздрогнул от неожиданности. Выходит, это была тетрадь молодого Хоупа? Тогда вторая тетрадь…

А садовник тем временем предался воспоминаниям:

— Да, мистер Роберт любил, чтобы у него в комнате всегда стоял букет цветов.

Улыбка сошла с лица старика, оно стало грустным.

— И даже тогда, когда случилось это страшное несчастье, — голос старого садовника задрожал, — он как раз сидел за своим письменным столом, склонившись над великолепным экземпляром туберозы. И знаете, скажу я вам, это был самый замечательный экземпляр из всех, которые мне когда-либо удавалось вырастить. А занимаюсь этим я уже не один десяток лет. Как подумаешь — удивительное все-таки предначертание судьбы: всю свою жизнь, с раннего детства, этот человек горячо любил цветы и умер, вдыхая их сладостный аромат…

Старик-садовник уставился в пространство, на его глазах показались слезы.

— Умер, вдыхая их сладостный аромат, — как эхо повторил лейтенант Гопкинс. Глубокая морщина прорезала его лоб. Странно, но об этом немаловажном обстоятельстве смерти Роберта Хоупа он услышал сейчас в первый раз. Обстоятельство интересное, но можно ли из этого делать какие-либо выводы?

Тем временем садовник, стряхнув печальные воспоминания, вернулся к своим обязанностям и предложил продолжить осмотр его владений. Гарри Гопкинс следовал за ним, не слыша, что тот говорит, занятый своими мыслями. Но вот они подошли к цветам, видимо, особенно дорогим душе садовника, так как тот даже дернул гостя за рукав, чтобы привлечь его внимание.

— Орхидеи в этом году нам удались, пожалуй, как никогда, — сказал старик, и сморщенной рукой ласково прикоснулся к полосатым лепесткам чудо-цветка.

Встряхнувшись, лейтенант уставился на цветок. Нельзя сказать, чтобы он очень ему понравился. Не цветок, а какое-то хищное животное, приготовившееся к прыжку!

Садовник же продолжал:

— Самого красивого экземпляра из нашей оранжереи вы, сэр, к сожалению не увидите. Час назад барышня забрала его в дом.

Вертикальная складка между бровями следователя стала еще глубже. Тогда — самый лучший экземпляр туберозы, теперь — самый красивый экземпляр орхидеи. Совпадение? Ничего не значащая деталь? Мозг лихорадочно работал. И вдруг, подобно вспышке молнии, ею осветило предчувствие разгадки.

— Прошу меня простить, — обернулся следователь к садовнику, прервав его на полуслове. — Я вспомнил о неотложном деле.

И он быстрыми шагами направился к выходу.

По мере приближения к дому профессора Хоупа лейтенант все ускорял шаг и наконец почти бежал. Если его предположения верны, нельзя терять ни секунды. Если он вообще уже не опоздал…

Кэй была очень расстроена.

— Знаешь, у этого доктора Шредера, кажется, вообще нет сердца, — жаловалась она Джеку. — Ну, сам подумай: как я ни просила, меня ни за что не хотел пропустить к папе. Вот, наконец, он соизволил дать разрешение, но что это был за визит! Всего на минутку, ни подойти к больному, ни поцеловать его. И даже мои цветы по его распоряжению выбросили!

Джек старался успокоить девушку:

— Ты преувеличиваешь, дорогая. Не выбросили. Просто доктор распорядился вынести их на балкон, так как резкий запах может повредить больному.

Его слова кузину не убедили. Она пренебрежительно отмахнулась:

— Ты говоришь точь-в-точь, как его ассистент.

— Не сердись, малыш, — сокрушенно промолвил молодой человек, виновато склонив голову.

Кэй ласково улыбнулась ему.

— Ну что ты, Джек, я сержусь не на тебя! Ну, ладно, допустим, цветы действительно могут повредить папе. Но почему не разрешили передать ему пирожные? Я сама их испекла, проследила за тем, чтобы там ничего вредного не оказалось. Нет, доктор Шредер и к пирожным придрался! Просто важничает, хочет свою власть продемонстрировать. Ведь я тоже немного разбираюсь в том, как следует ухаживать за больными, и уверена, он просто злоупотребляет своей властью. А я лучше его знаю, что полезно, а что вредно моему отцу. Сколько раз мне приходилось ухаживать за ним, когда он недомогал!

— Но доктор утверждает, что на этот раз профессор испытал такой шок…

— Шок! — перебила его девушка, капризно надув губки. — Слово-то какое выбрал! Легче всего выдумать диагноз, которого нельзя проверить, и строить из себя халдейского мага! Специально преувеличивает опасность, якобы угрожающую больному, чтобы затем предстать в ореоле чудотворца-исцелителя. Смешно сказать, но он требует взвешивать каждый кусок, который разрешает больному съесть. Такую диету придумал, ужас! Унцию вот этого, пол-унции этого, половину чайной ложечки того и каплю этого. Смех, да и только. Аптекарская диета! А ведь это бессмыслица, я-то знаю! И пусть себе доктор Шредер не воображает, что я ему позволю и впредь издеваться над папой! Есть и другие светила медицины в Лондоне. Соберу консилиум, пусть решит, кто прав.

Наученный горьким опытом, Джек дал девушке выговориться, не пытаясь вставить слово. Пусть выскажется, пусть облегчит душу, ведь бедняжке столько пришлось пережить за последнее время. Когда Кэй замолчала, устав от излияний, он осторожно попробовал сменить тему:

— Шредер, конечно, человек со странностями. Но ведь профессор все равно через несколько дней вернется домой, так стоит ли портить себе нервы и ссориться с доктором? А вот, когда дядя Вильям окажется дома, ему очень понадобится твой уход. Как ты думаешь, может, имеет смысл вывезти его куда-нибудь, где веселее, чем в этом доме? Пусть отвлечется, забудет о том, что пришлось здесь пережить. А здесь ведь каждая мелочь напоминает о случившемся. Да еще эта премерзкая погода… Для выздоравливающего она очень опасна. Дядя уже не молод, здоровье его подорвано несчастиями, которые за один год на него свалились.